Одинокий пишущий человек

Много лет я тщетно пытаюсь нащупать ту пусковую кнопку, момент зачатия идеи, миг зарождения души романа. Ведь с окончанием книги миг этот отдаляется в памяти, и тогда кажется, что самый первый промельк мысли, то летучее озарение было неким следствием, а я раньше, раньше уже знала, раньше чувствовала…

Может, оно и верно, что главные идеи главных книг – тот самый букет качеств, ДНК романа – писателю кто-то вкладывает в сознание и память ещё до его рождения?





Имя книги




Едва ли не самый волнующий и уж точно – самый ответственный момент.

Тут ваша привилегия творца достигает наивысшей точки, вдумайтесь: подобно Создателю всего живого и неживого, вы даёте имя новому творению.

Когда-то давным-давно, лет сорок назад некий драматург и режиссёр учил меня называть книги:

«Это как афиша для бульварного зрителя, – говорил он. – Буквально: человек идёт по бульвару, видит афишу спектакля. Не знает ни автора, ни пьесы, но… название его интригует. Он покупает билет и садится в тринадцатый ряд. Вот так и следует называть свои книги».

Анатолий Георгиевич Алексин, с которым мы часто перезванивались в последние годы его жизни, считал, что в идеале имя книги должно включать существительное и прилагательное:

«Зелёная лампа», – говорил он. – Вот это самое то!»

«Немного солнца в холодной воде», – возражала я.

«Совершенно провально!»

«Над пропастью во ржи».

«Необъяснимый собачий бред!» – вставлял он.

«Мой брат играет на кларнете…» – говорила я невинным тоном, и Анатолий Георгиевич довольно хмыкал, услышав название своей самой популярной повести.



Имена своих книг я ощущаю более беззащитными, более зависимыми от моей воли и придури, чем имена собственных детей. В случае недовольства своим именем или по каким-то иным соображениям человек может изменить вывеску – и, между прочим, многие эмигранты, переезжая в новую страну, меняли свои имена, сообразуясь с какими-то обстоятельствами. Мой собственный сын поступил именно так, и я промолчала, а промолчать для меня – немыслимое усилие воли, сознания и речевой функции. Сдержать мой язык, в особенности когда дело касается близких, способен только страх перед гибелью цивилизации.

Но имена книг…

О, имена книг – это чертовски поэтичная вещь. Это захватывающее деяние! Акт любви и родительского признания. И родительской ответственности – ведь этот твой ребёнок обречён безропотно и навсегда откликаться на некое словосочетание на обложке.

С именем каждой книги у меня связана какая-то история, и только так оно должно приходить в этот мир: преисполненное значительности, в тишине дыхания, в полноте всеобъемлющего смысла. Оно должно быть стереоскопически многоликим, тысячекратно отзывчивым; должно бликовать при каждом новом повороте темы, при каждом взгляде – сбоку, сверху, снизу и со стороны. В идеале: весь роман с его тремя томами и тремястами героями должен вспыхнуть в мозгу читателя, когда произносится имя прочитанной книги; и с неистовой силой с трамплина этого имени должна выстрелить в небо тугая пружина сюжета.





«Откуда вы берёте сюжеты?»




Любой литератор морщится, услышав это от читателя или интервьюера: самый распространённый вопрос, и на него труднее всего ответить. Однако хочешь ты в это вдаваться или нет, но работа над книгой с чего-то должна начаться. Что-то запускает этот процесс, чья-то невидимая (или вполне видимая) рука подталкивает тебя, а то и пихает в спину, так что, теряя равновесие, ты ошеломлённо катишься под гору, в слабой попытке схватиться за кустик здравого смысла, притормозить и оглядеться.

Практически все мои романы начинались с такого внезапного ассоциативного толчка – случайной песенки, странной фразы, брошенной походя; с неожиданной встречи или происшествия, вполне будничного – для человека «нормального». Но у писателя при этом незначительном эпизоде все чувства как бы встают дыбом; как гончая, писатель пускается по следу: откуда аромат дичи, почему во всём теле, от макушки до пят, трепещет гон охоты? Удастся ли настигнуть, завалить эту божественную лань – тему романа?

Все эти чудеса и подарки обычной жизни – наш хлеб насущный, ибо сочинительство есть средоточие и нервный узел самых разных явлений, ощущений, находок и переживаний.

И тут не надо бояться похожести ситуаций или положений. Есть книга, очень старая и толстая, – Библия называется, – в которой изложены матрицы абсолютно всех жизненных коллизий между людьми с сотворения мира. Библия – это, в сущности, анфилада матриц, по которым катятся наши судьбы. Жил человек с женой, и не было у них детей. И тут его соблазнила секретарша. Она родила ему сына, который стал сокровищем его сердца, и потому он оставил жену, хотя любил её всю свою жизнь. А жена ему ничего не сказала, хотя была беременна…

И так далее, и тому подобное… Матрица: Авраам, Сара и Агарь.



Никогда не знаешь, что подтолкнёт тебя к открытию, что послужит внутренним императивом к написанию первой фразы огромного романа. Тема романа – о, это золотой слиток, на который натыкается старатель, промывая песочек изо дня в день. Я имею в виду настоящий крупный самородок, за который любой писатель продаст душу дьяволу. Правда, Тему эту надо иметь силёнки поднять, воплотить. Но то уже другой вопрос. Вопрос таланта и профессии.



Прекрасно помню, как явилась передо мной «Русская канарейка» – с готовым своим именем, ликуя, изумляя и диктуя не только тему, а и основные линии трилогии.


Той весной вышел роман «Синдром Петрушки», очень мною выстраданный, сложный, уклончивый, до конца ускользавший из рук. Но – вышел, получился наконец! – и по договорённости с издательством я, как обычно, приехала на встречи с читателями в книжных магазинах Москвы и Питера. Время утомительное, но и радостное: когда ты видишь свою новую книгу в стольких руках, когда понимаешь, что уже завтра или даже сегодня вечером кто-то откроет первую страницу романа, прочитает эпиграфы… и покатится, покатится рассказ про странного человека, Кукольника, и его не менее странную возлюбленную, про семейную тайну и семейные преступления… – да, это всегда волнует; это всегда самый большой подарок в жизни писателя.

После того как заканчивается выступление и бесконечные вопросы из зала категорически прерываются многолетним ведущим моих встреч Андрюшей Красновым (а он всегда как-то угадывает в моём лице ту степень усталости, когда уже пора завершать) – ко мне выстраивается очередь на подписание книг. И непременно за вечер два-три человека кладут на краешек стола какую-нибудь книжку и робким (или солидным) голосом сообщают, что вот эта книга стихов (воспоминаний, рассказов, повестей), которую он (она) издал за свой счёт, дарится мне (там, в конце, телефон и почта) – чтобы я выразила «своё авторитетное мнение».

По-хорошему, по-честному, мне в этот момент следовало бы сказать: «Дорогие мои, каждый день кто-нибудь дарит мне свою нетленку, у меня просто жизни не хватит всё это прочитать и всем ответить. А уж домой я точно это не повезу – авиабилет предполагает свои двадцать с копейками кило, которые я займу не вашими гениальными опусами».

Но! Во-первых, я понимаю, что такое – авторское самолюбие и ранимость, во-вторых, дважды в таком потоке мне попались тонкие книжечки стихов совсем юных и чрезвычайно талантливых девушек. Так что я не зарекаюсь и на всякий случай тащу весь улов в свой гостиничный номер, где просматриваю каждую книжку и оставляю на подоконнике, мысленно жалея горничных.

И вот тянется-тянется цепочка читателей, я строчу пожелания добра и удачи, украдкой поднимая голову и прикидывая – сколько ещё человек там стоят в очереди.

Тут некий господин (моя голова опущена над книгой, я лишь привычно спрашиваю: «имя?» и пишу: «Александру… Надежде… Ирине… Владимиру…») – господин этот говорит: «Пишите просто: Роме», после чего кладёт на краешек стола какую-то зелёную брошюру и, уже отходя: «Это вот моя книжка, почитаете на досуге…»

Какой там досуг! Дни пролетают как кометы, книжные магазины мелькают один за другим, не говоря уже о моих личных концертах всё с тем же подписанием книг. Правая моя, натруженная рука висит и, кажется, вполне различимо стонет…

Наконец настаёт последний день моей барщины – слава богу, собираю чемодан! На подоконнике ждёт приличная башня из подаренных на встречах книг. Я беру, открываю, прочитываю пару абзацев… перекладываю в соседнюю стопку. Открываю, прочитываю… перекладываю. Всё в порядке, всё как обычно: книга стихов под названием «И встаёт любовь!» соседствует с воспоминаниями старшего бухгалтера завода «Серп и молот» – «…Жизнь прожита не зря, люди меня уважали…»

А это что ещё за зелёный кошмар? Брошюра называется «Русская канарейка вчера, сегодня и завтра». На обложке – именно канарейка. Ах да: Рома. Видимо, юмор…

Под названием мелкими буквами: «издано при поддержке «Фонда поддержки русской канарейки». «Фонд поддержки канарейки»?! – ха, смешно, точно юмор. Уже откладываю этот самострел в соседнюю стопку, но всё же… заглядываю: привычка, совесть, любопытство – выбирайте любое.

Оказалось: судьба.



Странная брошюра была пособием по спариванию, разведению, кормлению и обучению кенарей их сладкозвучным песням. И не просто кенарей, а отменных талантов такой вот породы: «русская канарейка» – старинной, между прочим, уважаемой и ценной породы. В восемнадцатом веке крошечный певец «русской канарейки» стоил дороже офицерской лошади!

Я сижу, читаю над раскрытым чемоданом… Забавно, что человек решил подарить писателю пособие по разведению канареек. Читаю… Нет, не забавно: столько здесь подлинной любви, знания истории предмета, упоённого погружения в тему! Да это же страсть, понимаю я наконец, подлинная страсть – та самая бездна, что поглощает душу без остатка. «Русская канарейка» – маленькая птичка, серебряное горлышко – волнует, завораживает человека своими трелями не одну сотню лет…

Вскочив и уже ни на что не обращая внимания, я принимаюсь бегать по номеру, спотыкаясь о раскрытый чемодан и пиная его босой ногой. «Русская канарейка… – бормочу я. – Русская канарейка…»

В дверь стучат, но я не слышу. И не вижу, как горничная её отпирает, входит, смущённо останавливается на пороге. Я смотрю на неё, но как-то мимо, мимо, ибо в моём мозгу прокатывается конница мыслей, валом валит плотина образов и картин. Разбегаются рукава сюжетных рек, встают громады скал, распахиваются каньоны, грохочут водопады… В моём мозгу в грохоте и обвале Большого взрыва рождается новая планета.

«Русская канарейка… – бормочу я горничной. – Маленькая птичка…»

«Простите, я стучала… Вы сегодня уезжаете?»

«Это название романа! – кричу я ей ликующим голосом. – Большого романа! Маленькая птичка, голосистый тенор. Нет: контратенор!».

Название «Русская канарейка», развёрнутое на обложке книги, чеканно выплывает передо мной, как штандарт победоносной армии, и я не вижу, как горничная пятится и закрывает дверь.

Но самое важное происходит тогда, когда, уже придя в себя и решив, как и где буду искать того самого Рому (который оказывается выдающимся канароводом Романом Николаевичем Скибневским), я подхожу к окну, машинально выравниваю стопку отвергнутых подношений и бросаю взгляд на бульвар. Там, на углу, на скамейке два подозрительных типа о чем-то толкуют, чуть не прикипев друг к другу головами. Заурядное уличное впечатление. Почему я восхищённо застываю? Почему говорю себе шёпотом: «Это кличка разведчика: Русская канарейка!»



Зато роман «Почерк Леонардо» тихо и проникновенно окликнул меня далёким пением вишнёвого фагота сквозь пелену густого снега, – раннего, слишком раннего снега, выпавшего в штате Вермонт.

Вообще-то всё происходило в июле, в Бостоне, на кухне у моей сестры Веры. Где-то я уже это описывала. Стояла дикая жара, мы сидели на кухне, завтракали и обсуждали изменение климата всюду на земле.

«Да нет, – сказала Вера, – здесь случаются потрясающие сбои природы с тепла на собачий холод. Этой осенью мой коллега фаготист добирался в соседний город на репетицию, забыл узнать прогноз погоды, попал в жуткий ранний снегопад. Представляешь: повалил густой снег, поднялась буря, впереди поперёк дороги рухнула сосна… Он не мог проехать. Сидел и ждал, пока дорожные службы приедут, распилят и увезут дерево. Восемь часов играл на фаготе».

«Восемь часов?! – поразилась я. – Зачем?»

«Ну как же: фагот драгоценный, фирмы «Геккель». Играл, чтобы инструмент не замёрз. Весь свой репертуар по сто раз переиграл…»

И я словно оглохла, вернее, чьи-то ладони мягко накрыли мои уши, и в снежной тишине зазвучал далёкий фагот – нежным, зовущим человеческим голосом.

«И… что было потом?» – спросила я.

«Ничего, приехал бульдозер дорожной службы, разгребли завалы, Сеня поехал дальше…»

А я подумала: нет, никуда он не поехал, этот Сеня… И никуда он не доехал…

Так начался этот роман – «Почерк Леонардо», – таинственный, дымно-зеркальный, угасающий в длинном оптическом коридоре стёкол бесконечного калейдоскопа запутанных душ.



А болезненный, на грани безумия «Синдром Петрушки» возник в мельтешении рук и обвале заикающейся речи случайного водителя.

Как это было.

Когда вышел роман «Почерк Леонардо» и я уже взяла билет в Москву, чтобы выступать на презентациях, меня нашла режиссёр кукольного театра Ирина Уварова, вдова Юлия Даниэля, и попросила выступить перед актёрами-кукловодами. Дело в том, что они приступали к экспериментальному спектаклю, действие в котором было построено на эффекте зеркал… И хотя тот мой приезд в столицу обещал быть особенно насыщенным, я согласилась встретиться и поговорить с ребятами. Помещение экспериментального театра – несколько комнат в старом доме – находилось где-то в районе театра Советской армии. Там собралось человек тридцать, все молодые, живые, интересные собеседники. Театр у них был не обычный кукольный, а с совершенно крохотными фигурками. Совсем, совсем новое для меня впечатление, вовсе постороннее моим интересам.

И разговор получился такой неожиданный, живой… А через час я должна была успеть попасть на Петровку, на переговоры с дирекцией некой кинокомпании по поводу экранизации романа «На солнечной стороне улицы». Когда спохватилась, уже явно опаздывала и взмолилась:

«Не отвезёт ли меня кто-то из ваших ребят?»