Одинокий пишущий человек

Кстати, о засорившейся трубе.





От какой гайки этот болт?!




Главный конструктор, архитектор, инженер… да хоть сантехником его назовите, но только наступает некий страшный миг, когда роскошная и богатая, как говорила моя бабка, идея романа, перспективный по мощностям авантюрный герой, оказавшийся в незнакомом и полном прекрасных романных возможностей городе… замирают и упираются в некую смутную фигуру, которая стоит в конце эпизода, уперев руки в бока (или сидит в кресле, покачивая ногой), и издевательски интересуется: «Ну и хрена ж он попёрся в Прагу? – имея в виду неугомонного героя. – И чем ты его займёшь на протяжении десяти страниц? А для девчонки там вообще не место (это он имеет в виду героиню, жемчужину, можно сказать, романа!). Твой цыплячий мозг ещё помнит, что во втором томе этот раздолбай отправляется на остров Джум в Андаманском море, который ты какого-то чёрта извлекла из пыльного атласа? Ну и как там я его стыкую с этой девицей, как её?! Нет, надо всё ломать и переделывать».

«Как – ломать, как – ломать?! – вопит собственно писатель, вольный художник с полётом воображения. – Это же потрясающая сцена… когда он ей… а она ему… Такой неожиданный поворот! А джунгли как описаны! Нет, я не могу лишиться этих важных красок!»

«Ломать, ломать», – безжалостно отвечает архитектор-инженер-механик, субстанция практически бестрепетная, но умеющая просчитывать конструкцию протяжённых и высоких моделей романа. Он далёк от ароматов и красок, от волнений любви, от сопереживания; он никогда не прослезится, как это случается с собственно писателем. Он не способен любоваться цветущими апортовыми садами или описанием голоса, звучащего под сводами венецианского собора. Наоборот, прислушиваясь к рассуждениям, вскрикам и пению автора, сопровождающим пробормот какой-либо волнительной сцены, этот тип иронически ухмыляется и бестактно напоминает: «Ты что, рехнулась, тётя?! Эти юнец и юница сочинены лично тобой. Хватит над ними хныкать. О расчётах надо думать. Вот эта сцена в третьей части, когда девчонка сама приезжает в Париж… она там на фиг не нужна. Не стыкуется! Давай-ка перенесём её на попозже, когда герой внутренне осатанеет и будет готов мчаться на розыски, а тут – опаньки! – звонок в дверь, и она на пороге. Тогда у нас всё сходится до миллиметра».

Хорошо ему говорить: у него при себе логарифмическая линейка, рейсфедер, циркуль… и что там ещё. Он знает точное расстояние от первого появления героя на пятнадцатой странице до последнего поцелуя на шестьсот восемьдесят седьмой, ибо ведает страшной тайной: общим равновесием частей романа. Ему слишком хорошо известно, что одним из признаков литературного мастерства является распознавание и выкорчёвывание излишеств. Он вообще поклонник циничных анекдотов типа: «Доктор сказал резать-резать». Да что там: это просто бездушная скотина! Самый безжалостный тип в строительной бригаде, именуемой писатель за работой.

И – стоп-машина…

Опали паруса леденящего сюжета, всё кажется изначально нелепым и бездарным, а персонажи, собранные для той самой сцены, теряют друг к другу интерес и тихо разбредаются по своим углам. Всем спасибо, все свободны!

Перерыв… Не сварить ли нам по чашечке кофе?



И всё же самым грозным, самым бескомпромиссным и ядовитым типом в данном рабочем коллективе является… нет, я даже названия не могу подобрать, не хочу поминать к ночи этого монстра. Ну давайте условно назовём его приёмной комиссией. Толстой, Лев Николаевич, называл его просто: критиком. Но, видимо, у графа с личной высшей инстанцией были всё же более спокойные отношения.

Эта самая приёмная комиссия с твоим собственным почему-то лицом и твоей собственной спиной, за которую уже не берутся ни массажисты, ни хиропракторы, ни прочие костоломы, – эта комиссия обретает зоркость восьмидесяти снайперов и бьёт по целям без промаха.

«Стоп, стоп! – говорит этот самый коллектив убийц. – А с какого бодуна ты снова раскрасила свою девицу в рыжие тона? Тебе незнаком какой-то другой оттенок волос, для разнообразия? Или ты уже впала в старческий маразм и не помнишь, что у тебя эти самые огненные волосы полощутся и в «Высокой воде венецианцев», и в «Синдроме Петрушки». Давай, поднапряги мозги и придумай что-то посвежее».

«Нет, нет, не-е-ет! – вопите вы, хватаясь за голову, будто вам угрожают обрить её в качестве наказания. – Умоляю… умоляю… оставь этот образ как есть…»

«Да на что тебе это вторсырьё?!»

И тогда, потупившись и стоя навытяжку перед всей рабочей бригадой и приёмной комиссией, вы глухо бормочете: «Потому что я просто… просто мне очень хочется».

«Ах, тебе хо-о-очется! – насмешливо тянут проклятые оппоненты. – Это причина уважительная. Желание автора – последний росчерк на акте приёмки объекта. Только не жалуйся, если за эти дурацкие пламенные волосья тебя станут пытать журналюги и твои любимые читатели. Пошла вон со своей писаниной!»

Понимаю: всё вышеописанное может показаться нормальному человеку диссоциати́вным расстро́йством иденти́чности (его ещё называют расстройством множественной личности).

Но я просто описываю ежедневный рабочий момент в жизни обычного писателя.



Отбарабанив за письменным столом положенную вахту, писатель слагает вериги и разгибает многострадальную спину. Собирается прошвырнуться по магазинам, забрать внучку из школы, а внука из детсадовской продлёнки, отвлечь дочь от писания диссертации и увезти своих разновозрастных детей в ближайшее кафе есть мороженое.

И тут уже он никакой не писатель и никакая не строительная бригада, а просто мама и «баба». Просто – я. И о существовании кого-то ещё в своём творческом мозгу я предпочитаю не распространяться даже перед близкими. Более того: я и перед самой собою делаю вид, что всю жизнь пребываю в своей единственной шкуре и называюсь – Рубина Дина Ильинична.

У меня и паспорт имеется.

Могу показать…





Напойте-ка мне ведущие темы романа…




Иногда журналисты, читатели, критики или просто знакомые люди допекают меня запретным (о, мучительным для меня!) вопросом: играю ли я на фортепиано?

Они не виноваты, напоминаю себе торопливо, они ни при чём, они не представляют, какой кувалдой долбанули в этот миг по некой застарелой мозоли. Да и то сказать: любому нормальному человеку, посвятившему много лет исполнительскому делу, этот вопрос должен казаться естественным. В самом деле, отчего не присесть за клавиатуру и не поиграть гостям что-нибудь приятное?

Нет, едва ли не сцепив зубы, отвечаю, я не играю на фортепиано. Для этого я слишком уважительно отношусь к любому ремеслу, тем более к музыкальному исполнительству, которое требует многочасовой работы, большого физического и ментального труда, истинного подвижничества. У меня даже нет дома инструмента. Достаточно того, что первые же аккорды любого музыкального произведения вышибают дух из моей груди, слёзы из глаз и стон из души. Полное отстранение от некогда родной стихии – самая честная и, на мой взгляд, мужественная позиция человека, испытавшего поражение в какой-либо области искусства. Изгнанные из рая не жуют райское яблоко. С бывшими мужьями не дружат.

Но тогда, – интересуются, – как вам удаётся передать музыку словами?

Отвечаю: никак. Музыка передаётся другими знаками, нотными значками на нотной линейке, и для нашего слуха оживает при помощи исполнителей, желательно хороших. В книгах же музыка рассказывается, это авторский приём, создание иллюзии того, что ты якобы слышишь описываемую музыку. Это тоже – воздух романа, это тоже – трепетная составляющая его души. Ведь по силе воздействия на человека с музыкой не сравнится никакой другой вид искусства.

«Потому что настоящая музыка – это, пацан, настоящая тоска», – говорит пропойца-фаготист моему герою Сене в романе «Почерк Леонардо».


В отличие от литературы, музыка не должна прибегать к иллюзиям, к фокусам; ей не нужны переводчики. Её цель – исправная ушная раковина, и тогда музыка вольна греметь, шептать, мчаться, красться на цыпочках, разливаться полноводным озером, гомерически хохотать и стонать в любовном экстазе. У неё есть могучее средство соблазнения: мелодия, которая способна снова и снова брать в плен целые армии. Она – богачка, эта музыка: у неё есть высота и сила звука, скорость, возможность дивного многоголосия. Композитор, творец музыки – он поистине властитель Вселенной.

По сравнению с музыкой литература – нищенка. Средства её убоги: всё те же слепые знаки на странице, выстроенные таким образом, чтобы читатель поймал неслышимую и невидимую волну – мысли и чувства. Если, конечно, читатель – твой, то есть человек чуткий, ловящий на лету образы и намёки, способный с подачи автора создать и оживить любую сцену, лицо, антураж. Равная по воображению и чувствованию личность. Если же нет – твой текст слеп и глух. Да он просто мёртв!

Но Душа романа не только говорит с вами; бывает, она и поёт, и даже – исполняет музыку. Когда при помощи чёрных буковок на белой бумаге (или на экране вашей читалки) в мозгу читателя, в его воображении начинает звучать музыка – это не что иное, как мастерство писателя. Мелодичная непрерывность целого. Высший пилотаж.



Конечно, это блаженство: знать, что книга, главный герой которой не просто певец, а редкая птица, контратенор, открывающий рот чуть ли не на каждой странице, попала в руки читателя с музыкальным образованием. Счастье – знать, что для этого читателя все описанные тобой пассажи, музыкальные инструменты, все реалии музыкального исполнения не просто ряд слов, а мир, полный смысла, нежности, любви и восторга. Однако совсем не каждый читатель слышал звучание барочной скрипки и уж вовсе не каждый осилит сей страшный трюк: многостраничную барочную ораторию никогда не существовавшего композитора восемнадцатого века, сочинённую лично тобой для этой книги – романа-трилогии «Русская канарейка».

Кстати, московский композитор Антон Фёдоров впоследствии эту музыку написал. Перевёл из букв в ноты. Единственный, думаю, случай, когда не литературный текст передаёт словами звучание музыкальных инструментов, а наоборот – музыка воссоздаётся по тексту книги. Очень интересная музыка, я прослушала с некоторым потрясением, хотя ситуация напомнила мне анекдот о Карузо, арию которого Хаим напел своему другу.





Финал романа как репетиция собственного ухода




Финальную сцену романа я пишу, как правило, самой первой. Прежде чем родиться, герой погибает. Или слепнет. Или улетает на мотоцикле в залив Святого Лаврентия. Или танцует, полубезумный, сам с собой на Карловом мосту. В общем исполняет предначертанную волей автора судьбу.

Это не анекдот, не шутка, я никого не разыгрываю. Если моему герою моим воображением предписано покинуть этот мир, он его покидает задолго до того, как родиться, – как в киноленте, которую запускают в обратном движении. А всё потому, что тональность всему грандиозному сооружению романа (особенно многотомного романа) даёт именно финал. Именно финал, далёкий свет в глубокой шахте, ведёт невидимого автора к цели и держит его на плаву все дни беспросветного труда.

Из этой шахты ты не вылезаешь месяцами, годами. Бывает, наработаешься за день, а наутро понимаешь, что всё – пустая порода, всё идёт под откос. Ещё страшнее, когда наработаешься за месяц и вдруг как огреет тебя: зря работала. Всё нужно выкинуть! Но где-то там, впереди брезжит уже готовый финал романа (написан он здорово, не сомневайтесь, возможно, это единственный отрывок романа, которым автор доволен; он вылизан, отполирован, продут и выверен в каждом слове) – поплавок такой, зовущий камертон; и ты говоришь себе: если не дойду до него, так доползу.

Работая над уходом героя, ты подсознательно выстраиваешь сцену собственной кончины. Ты ежедневно со скрипом опускаешься в клети на дно книги, чтобы оттуда, с самого дна, из пустоты и немоты – «Из глубины взываю к Тебе, Господи!» – возводить стены и строить перекладины, пробивать тоннели, высекать ступени… И восходить, и восходить к финалу романа с единственной потаённой мечтой: чтобы когда-нибудь этот финал слился с финалом твоей собственной жизни в той самой мелодичной непрерывности целого…



Довольно часто меня спрашивают – мол, как я себя чувствую, убивая очередного героя. Легко ли, мол, выпустить пулю в грудь того, кого ты создала?

Однажды мне попалось интервью жены Габриэля Гарсиа Маркеса. Она вспоминала, как заканчивал он свой легендарный роман «Сто лет одиночества». Работал ночами, продвигался к финалу, всё больше погружаясь в сумерки уходящей книги. Однажды под утро вышел из кабинета, поднялся в спальню, рухнул на кровать лицом в подушку… и зарыдал. Жена проснулась и сказала: «Ты убил его…»

А ведь так оно и есть, и ничто не проходит бесследно, как поётся в известной песне. Когда я работаю над финалом, я перестаю спать. Пью двойную порцию таблеток от давления, дети стараются к нам не соваться. Муж меня не трогает, так только, присматривает, чтобы жива осталась… Эти бедные мужья и жены писателей! Какую бы придумать медаль на их твёрдокаменную грудь и как её назвать – «За доблестное терпение»? «За великий подвиг обречённой любви»?



В отличие от души вашего будущего ребёнка, душу будущего романа автор может задумать и воплотить. Певучая или глазастая, скоморошья, непознаваемая, неистово-любовная… – именно она задаёт тональность, темп и освещение всему роману, диктует ход тайных взаимосвязей. (Вот остатняя капля дождя на листе лопуха, с бриллиантом в брюшке, – почему у читателя сжимается сердце от этого пустяка?)

Именно она, неосязаемая душа романа, привносит тайну в мир каждой талантливой книги. А тайну читатель должен ощущать чуть ли не с первой страницы. Тайна – это путеводная звезда, она кружит и водит, как леший по лесу, не только читателя, но и самого автора – пока не поставлена последняя точка.

Но и когда она поставлена, душа полюбившегося романа не прощается с вами. Даже если, спустя двадцать лет, вы нетвёрдо помните – что там произошло с героями и куда, собственно, их унесла случайная электричка… душа романа всё ещё будет мерцать бледным отпечатком ваших тогдашних чувств, вашего возраста и настроения. Вы вспомните тот момент, когда, закрыв книгу и выхватив сигарету из пачки, вышли на балкон, и гомон играющей ребятни во дворе показался вам каким-то нереальным – в отличие от мира книги и её героев. Вы вспомните, как бросились звонить другу, чтобы прочёл, непременно, обязательно прочёл такую-то книгу!

Это душа романа навсегда обустраивается в багаже вашей жизни. И спустя много лет, в случайном разговоре со взрослой дочерью вы спросите: «Ты читала? Нет?! Прочитай, не пожалеешь…» – и станете сбивчиво пересказывать что-то из книги, которую уже плохо помните, но которой благодарны за несколько дней, что были прожиты в её мире, с её беспокойными, трагическими и такими обаятельными героями.





Глава шестая

Куда послать героя?





…книги, которые вы любите, нужно читать, вздрагивая и задыхаясь от восторга.

В. Набоков. Лекции о русской литературе



– Д.И., вы как-то обмолвились, что писатель создаёт миры, которые по своей вещественной и эмоциональной полноте соперничают с реальностью. А если представить на минуту, что эти миры где-то существуют, что на сетчатке некоего вселенского глаза остаётся их отпечаток? Что литературные герои – это некие астральные сущности, такие эскизы личности. Они являются автору и затем, напитавшись соками его таланта и воображения, продолжают существовать в «астральных пространствах» уже как полнокровные личности?

– Знаете, я плохо представляю топонимику «астральных пространств», как и бытование всех этих астральных обитателей. Литературные герои создаются писателями, но, конечно, возникают в воображении автора по-разному.



Иногда герой действительно «приходит».