Одинокий пишущий человек

С годами любовь, этот неумолимый преследователь, этот соперник творчества, не то что слабеет, но смиряется, смягчает острые черты и даже заключает с жизнью некий паритетный договор: я тебе – тишину, ты мне – глубокое умное чувство.

Мужчине-писателю семья, как правило, не мешает, а помогает (если жена умная и преданная). А после смерти, если повезло, и награждает: железная вдова способна укрупнить и возвеличить фигуру писателя и даже создать его культ – как это получилось у Елены Сергеевны Булгаковой в сотворении великого культового романа «Мастер и Маргарита».

Писателю-женщине семья, как правило, даётся и достаётся с гораздо большими нагрузками, с куда более личным участием, с огромной затратой нервов и сил. Но женщина и физически выносливее, и психически в целом покрепче. Эта воловья сила, что тащит женщину из жизни в жизнь, от мужчины к мужчине, сквозь быт и праздники, с детьми на закорках (а тут ещё и ремённая упряжка: творчество) – она даёт какие-то дополнительные сенсорные качества: перещупать, перемолоть, переварить самые разные «предлагаемые обстоятельства». Врождённая мудрость и выносливость женских жил – много значат на высокогорных перевалах жизни.



Меня, бывает, спрашивают: «Что отличает сегодняшних влюблённых от любящих пар вашего поколения?» – «Да ничего не изменилось», – отвечаю. Слава богу, основной инстинкт на месте: человек всегда хочет счастья. В молодости ранит себя и других, совершает ошибки, накапливая болезненные воспоминания, которые останутся с ним до конца. С годами начинает ценить настоящее: верность, мужество, терпение сердца, умение простить и понять. Схема-то одна.

Для нашего же брата, писателя, самым важным является вот что: юный человек по-прежнему – одинокое существо в поисках пары. Я бы сказала, в неистовом поиске пары. И это – неиссякаемый залог будущих великих романов о любви.





Глава восьмая

«Иерусалим – Венеция Бога»





В горячем городе, где все черноволосы,

И редко говорят на русском языке,

И всё родимое настолько вдалеке,

Что дети задают безумные вопросы…

Семён Гринберг



– Д.И., в своих новеллах о путешествиях вы очень внимательны к особенностям иноземных городов. Хотя и Иерусалим – довольно привычные декорации в вашей прозе. Вы верите в пресловутый genius loci – духа-покровителя городов и местностей?

– Что касается Иерусалима… Помню, в хорошей книге Петра Вайля «Гений места» меня поразил один факт: писатель, столь образно и талантливо описавший множество значимых в мировой культуре мест, не решился, не осмелился или просто «не потянул» Иерусалим – самый грозный и магический город в истории западной цивилизации.

Вы скажете, несправедливо судить автора за то, что он НЕ написал. Возможно. Хотя, например, Джулиан Барнс считает, что писатель должен нести ответственность и за свои не-книги. Это как та собака в известном детективе, которая не лаяла . Возможно ли, чтобы великий мистический город «над небом голубым», один из величайших по значению городов в истории человеческой цивилизации, чей огнедышащий гений места является не в одном, а в нескольких божественных ликах, Вайля отталкивал, а то и пугал?

И как описать гения места Иерусалима, и что за него принять: личность? грядущего Мессию? исторический антураж (обиталище пророков и царей)? приметы местности? Наконец, ту самую, из известного анекдота – «связь с Богом по местному тарифу»? Или просто крутого замеса пёструю человеческую кашу вокруг святилищ трёх великих религий, возникших почему-то в незапамятной древности именно здесь, на скалистом пятачке очень суровой земли?





Маленький чёрный ход через Голгофу




До какой степени это буквально «пятачок», понимаешь, только оказавшись здесь, на утоптанном, мощённом камнем, омытом кровью, слезами и по́том клочке земли. Предлагаю представить, чья только кровь и чей только пот не смешивались в пульсирующем диким напряжением пространстве!

Этот квадратный, без малого, километр окружён крепостными стенами и с высоты полёта какого-нибудь афганского скворца напоминает припылённую половинку ореха или, того лучше, человеческий мозг и вмещает невероятное множество храмов разных вер, направлений, конгрегаций и сект.

Не стану перечислять количество экскурсионных маршрутов, по которым ежедневно и ежечасно снуют, толкутся, торгуются, тащатся и таращатся десятки тысяч экскурсантов, сталкиваясь и пересекаясь, ожидая своей очереди к могиле царя Давида или в комнату Тайной Вечери. На перебежках они в панике высматривают флажки-зонтики-шляпки и майки на шестах своих экскурсоводов, а случайно отвалившись от группы, обнаруживаются на арабском рынке, с вытаращенными глазами и ненужной джезвой или наволочкой в руках, которые втюхал им ушлый торгаш-ловчила, говорящий на восьми языках…



И всё же – да простит меня Всевышний и все адвокаты его! – основой и сутью всего, что вершится в стенах Старого города, является вовсе не вера, со всеми адептами всех конгрегаций; не кипящая воплями рыночная купля-продажа; не туристическая индустрия, кормящая сотни тысяч людей в стране, а… собственность. Великая Недвижимость в неутомимо и неумолимо подвижной вечности Старого города.

На заповедном клочке этой Святой земли находятся во владении: дворцы, строения, храмы и колокольни; отдельные церковные приделы, отдельные квартиры, этажи, лестницы и уголки, балконы, подвалы и подворотни; магазины и лавочки, молельни и клубы, стоянки машин, святые могилы царей и пророков, да и целые кладбища; рестораны, пустыри, шпионские явочные норы, офисы тайных орденов…

И кто только всем этим не владеет: арабские, еврейские, испанские, армянские, грузинские, персидские, цыганские и прочие семьи с вековыми историями. Владетельными Собственниками являются здесь: царские фамилии многих стран, религиозные общества, Святой престол, монашеские ордены, потомки Моше Даяна и Ариэля Шарона, никому не известные тайные офшоры и синдикаты…

Многие купчие оформлены чуть ли не на пергаменте, а имеют законную силу уже много веков! Ещё бы: весь каменный организм Старого города настолько пророс и запутался корнями в глубине столетий и имён, настолько сцеплен и переплетён ветвями сотен фамильных древ, прославлен враждой, перемириями, договорами, судами и фирманами… что главным состоянием жизни и главным законом её здесь является знаменитый «статус-кво»: не трогай, не раскачивай, не изменяй!

Пойдите посмотрите хотя бы на знаменитую «недвижимую лестницу». Она вполне движима, обычная деревянная стремянка, стоит на карнизе над главным входом в Храм Гроба Господня и опирается на правое окно второго яруса фасада, что принадлежит Армянской апостольской церкви. Честно говоря, эта строительная стремянка безобразит и даже оскверняет фасад святого храма. Но попробуйте её тронуть! Все шесть христианских конфессий, владеющих разными приделами Храма, немедленно поднимут крик. Да они начнут войну! Ибо документы, предания, история, Кустодия Святой земли и ещё бог знает кто утверждают, что эта забытая стремянка стоит там, по крайней мере, три века. Во всяком случае, самое старое её изображение на гравюре монаха-францисканца Эльзеара Хорна датируется 1728 годом. Она стоит в жару, в дождь и снег и, по моим грешным понятиям, должна была бы сгнить в первую же, ну во вторую же иерусалимскую зиму. И если вдуматься: это ж чёрт знает что такое! Эпидемии, сражения, поход Наполеона в Святую землю, две мировые войны, Холокост и провозглашение Государства Израиль, со всеми его войнами… – всё она пережила и – стоит, деревяшка! Из года в год, из столетия в столетие… Невозможно поверить! Но именно эта лестница, которую Папа Римский Павел Шестой назвал «символом раскола в христианстве», является и символом незыблемого «статуса-кво». Взглянешь на фасад: стоит? Стоит, родимая, чего ей сделается.

Девять веков ключи от главных дверей главной христианской святыни находятся в руках арабской семьи Джудех. Вы думаете, они могут открыть ту самую дверь? Фигушки! Право открывать дверь принадлежит другой арабской семье – Нусейбе. И это право им пожаловал сам Саладдин девять веков назад. И потому каждое утро происходит неизменный ритуал: один приносит двадцатисантиметровый ключ, другой отворяет им древнюю скрипучую дверь.

Я интересовалась у друга-экскурсовода: «А что случится, если мужик не придёт? За слесарем ведь не пошлёшь». – «Да не, – отвечал приятель, – там есть ещё маленький чёрный ход через Голгофу».






«Там царь Кащей над златом чахнет…»




Величие зданий, масштаб или великолепие убранства не имеют никакого отношения к значимости конгрегации или организации. Офис «Опуса Деи» и резиденция Греческого патриарха – непрезентабельные с виду строения, можно даже сказать – домишки. Но стоит туда заглянуть…

Помните, как крошечный домик в сказке оказывается дворцом, едва герои попадают внутрь? Как, вопреки законам физики, расширяется изнутри пространство некой квартиры на Патриарших? А ещё лучше: припомните один из своих снов, когда в коммунальной комнатушке вашей покойной бабушки вы отворяете дверцу стенной ниши, на которую прежде не обращали внимания, и… перед вами открывается бесконечная анфилада дворцовых залов – ваше, как выясняется, наследство?

Так вот, внутри этих иерусалимских резиденций точно так же нарушаются все принимаемые сознанием законы физики. Переступив порог скромного особняка, вы попадаете в огромные роскошные залы, откуда на три стороны света простираются те самые анфилады комнат (и многие спускаются под землю, в подвалы средневековых церквей, между тем как поверху вторым этажом громоздятся уже совсем иные владения, принадлежащие какой-нибудь сирийской, армянской или эфиопской общине. Или, например, Абрамовичу).

И всюду вас сопровождают, окружают и ошарашивают неисчислимые произведения искусства: молельные залы и алтари, резные панели и потолки, золочёные и серебряные подвесные лампады; образа, мраморные и бронзовые скульптуры; богатейшие библиотеки средневековых фолиантов, троны, столы и кресла из эбенового дерева, из палисандра, привезённого с Мадагаскара, из бакаута, «железного дерева», что произрастает на Ямайке, из макассара – с индонезийского острова Сулавеси.

Здесь в сумраке мерцают золотые чаши и кувшины для омовения рук; шкафы и буфеты пестрят перламутром, позолотой и слоновой костью. За стеклом витрин и горок манят серебром и золотом, лазурью и кораллами, гранатами и топазами немыслимые сокровища. Попробуйте тут быть писателем: настраивать окуляры трезвого глаза, подвергать всё увиденное здоровому скептицизму. Ха! Скептицизм дотла выжигается здешним солнцем. «Так не бывает!» – думаете вы, оглядываясь в панике по сторонам.

Бывает. В Иерусалиме. Например, на Голгофе…





Изящное жемчужное колье для Богородицы Скорбящей




…да-да, не надо вздрагивать. И выкиньте поскорее из головы весь пёстрый, бренчащий и звякающий литературными ассоциациями мусор. Голгофа – это просто маленькое такое местечко внутри огромного Храма, поделённого на приделы и закутки, порою тесные, как служебный лифт, но носящие звучные сакральные имена. Местечко неуютное (уюта искать там вроде как-то и неловко) – но вполне реальное. Людям начитанным и с воображением страшновато, конечно, обходить все эти ужасы в гулкой сумрачной вечности, но паломники, не обременённые излишним культурным грузом, бывают довольны: они припали, отметились, облобызали… Я сама слышала, как одна тётка, тяжело топая по каменным ступеням на Голгофу, пропыхтела: «Крутеньки ступени! Это ж как Иисусу-то, с крестом на спине, было сюда карабкаться?», а подружка, такая же тётка, отвечала ей: «Зин, ты чё, он вдвое моложе тебя был!»



Так вот, в католическом приделе Голгофы находятся серебряный алтарь шестнадцатого века, подаренный кем-то из Медичи, и поясная скульптура Богородицы Скорбящей – подарок португальской королевы. Никто уже не помнит, сколько веков существует традиция: паломники кладут на алтарь подношения и увешивают Богородицу украшениями: кольцами, браслетами, цепочками и ожерельями… Вот уже много веков каждый день поднимаются по ступеням к Богородице со своими дарами люди, страждущие и жаждущие утешения. И не сказать, чтоб бижутерию несли: к той скульптуре ох разные персоны наведываются. Там и золотые украшения, да с интересными камушками оставляют богомольцы с душевной своей мольбой. Наше паломническое сознание – оно какое? Ты просишь Пресвятую Деву о чём-то своем-заветном, изволь и подарочек заступнице оставить посолиднее, поприметнее…

Короче, немалые дары приносят изо дня в день.

Теперь прошу понять моё святое писательское любопытство и сильно не осуждать, я чисто платонически: куда всё это девается?

«Как – куда? – отвечают монахи-католики, чей придел украшает Пресвятая Богородица. – Само собой, на нужды храма, тудым-сюдым…» А какие нужды: Храм-то, он общий; там и католики, и православные, и армяне, и копты, и сирийцы, и эфиопы. Кому конкретно сии пожертвования достаются, кто и как их реализует? А ведь паломники не только кольца-браслеты, но и вполне вещественные деньги, да крупными купюрами, частенько бросают. Не говоря уже о прибылях от бойкой торговли иконками да свечками. Это ж миллионы немереные – чисто платонически! Адресок подскажите?



Представляю некий глубочайший подвал в одном из домов грубой старинной кладки – может, в Христианском квартале, а может, даже в Мусульманском. Древнее надёжное хранилище, которое уже давно, я уверена, оснащено надёжной системой охраны и очень действенной противопожарной системой. Внутри всё то же, что привыкли мы видеть в подвалах Старого города: сводчатые потолки, множество арок… анфилады, анфилады, просматриваемые насквозь и разбегающиеся в стороны. А вокруг – на полу, на столах и стульях, на комодах, шкафах, на всевозможных подставках – всё корзины, мешки, ушаты и бочки, коробки и пластиковые ящики, и огромные медные блюда, и каменные, и бронзовые чаши… Всё – ёмкости, куда можно ссыпать драгоценности.

Я мысленно погружаю обе руки в медный чан. Сквозь растопыренные пальцы скользят жемчужные ожерелья и ониксовые, агатовые, аметистовые и коралловые бусы и чётки; бренчат мониста, подвески, позвякивают браслеты, цепляются за пальцы изумрудные, сапфировые, бриллиантовые серьги, цепочки и крестики…

Там, конечно же, яркий электрический свет, но чем дальше уходит арочная перспектива, тем глуше тишина, гуще пыль и глубже вековые протоки.





Воды небесные, воды подземные…




Непросто быть писателем в этом городе: на его площадях вещали пророки. Они и сейчас там время от времени возникают и что-то вещают, и если ведут себя смирно, то койка в стационаре им не светит. Столкнувшись здесь раза три с фигурами в белом-длинном, я стала лучше понимать и священную бормотню древних пророков, которая когда-то, при трепетном чтении в девятом классе казалась мне, мягко говоря, невнятной по смыслу. Теперь всё понятно: поголовно все эти пророки были местными психами, они слышали голоса или Голос. Народ, которому они грозили божьими карами и неистово проклинали, отвечал им взаимностью: побивал камнями. «Нет пророка в своём отечестве» – Эйн нави бэиро… – здешняя истина, за тысячелетия перекочевавшая в культурные пласты человечества, как и многие другие здешние истины.

Ныне, когда любой голос в мозгу заглушён сигналом мобильника или заткнут наушниками, многие люди выглядят безумно: идут, жестикулируют, спорят с пустотой…

Время такое. Да и камней не напасёшься.

Вообще, десятилетиями обитая в этом городе, ежедневно омываясь гулом колоколов, тягучим пением муэдзинов и раскачливым речитативом еврейских молитв у Стены; ежедневно прохаживаясь по краю обрыва, готового обвалиться в Геенну Огненную, ты, если не свалишься в одну из религий, то постепенно наладишь с Богом культурные уважительные отношения «на доверии»: я к Тебе – без богохульства, Ты ж меня – не затопчи ненароком.

Это отношения с опасным хищником. Евреи в этом – настоящие доки, как ловцы ядовитых змей или смотрители тигров и медведей в зоопарках.



«В этом городе, погружённом в глубокие воды вечности, отражённом тысячекратно в слоях плывущего неба над ним, вобравшем в себя все жизни когда-то живущих здесь людей и многажды их вернувшем, – в этом городе, свободном и ускользающем от посягательств всех завоевателей в мире, – в этом грозном и весёлом городе невозможно было умереть навсегда…»

Это пара слов из моего романа «Вот идёт Мессия!», написанного в 1996 году, спустя совсем немного времени после моего появления здесь. Тогда я ещё ничего не понимала в природе и сути Иерусалима. Иерусалим мне тогда не понравился.