Опечатки

Вступительная лекция, прочитанная в Тринити-колледже в Дублине 4 ноября 2010 года



Мне нравится Тринити-колледж. Я надеюсь еще раз там побывать, хотя теперь у них всем заправляет кто-то новый. Профессор Дэвид Ллойд теперь заведует Университетом Южной Австралии, очень далеко от Дублина. Когда они предложили мне стать профессором, я спросил, не сошли ли они с ума.

Они ответили: «Мы же ирландцы».



Дамы и господа из университета, а также уважаемые гости.

К своему собственному удивлению, я обращаюсь к вам как ваш самый новый и самый сомнительный профессор. Совсем недавно я не мог даже написать слово «академик», а теперь стал одним из них.

Я приветствую вас как автор пресловутого Плоского мира, о котором больше тридцати лет пишет человек, сдавший только один экзамен А-уровня, и тот по журналистике, так что это не считается. Хотя, как ни странно, я порой натыкаюсь на свидетельства того, что создаю академиков. За годы я получил множество писем от благодарных родителей, рассказывающих, что их сын – обычно это бывает сын – не брал в руки книг, пока не наткнулся на Плоский мир. Тогда он начал читать, как сам дьявол, а теперь учится в университете. Я ужасно смущаюсь, но и радуюсь, когда профессора говорят мне, что стояли в очереди за моим автографом в девятнадцать лет. Смущен, рад и чувствую себя очень-очень старым.

Сегодняшний вечер может стать для всех нас интересным экспериментом, потому что, дамы и господа, вы неожиданно обзавелись настоящим рассеянным профессором. Всем известно, потому что я приложил к этому много усилий, что я страдаю редкой формой болезни Альцгеймера, которая называется задней кортикальной атрофией. Я бы описал ее как топологическую версию традиционной болезни. Коротко говоря, у меня возникают топологические проблемы со сложными штуками, вроде вращающихся дверей с зеркалами, когда мне приходится долго думать, чтобы понять, вхожу я или выхожу. Хотя, честно говоря, я бо́льшую часть жизни этого не понимал. Надевание трусов по утрам тоже было проблемой, пока я не понял, что нужно перевернуть ситуацию с ног на голову и посмотреть на нее с другой стороны. Как и все разумные мужчины моего возраста, я ношу хлопчатобумажные плавки (надеюсь, вы записываете). Как бы я ни старался, шанс надеть их правильно с первого раза составляет пятьдесят процентов. Не то чтобы я не понимал, куда засовывать ноги, и на голову я трусы ни разу не надел, но понять, где перед, а где зад, удается не всегда. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что нет смысла возиться с трусами, потому что мои глаза и мозг раскоординированы. Так что если я надеваю трусы задом наперед, я просто спускаю их на пол, обхожу и надеваю снова с правильной стороны. Это всегда срабатывает. К тому же это дополнительная зарядка.

Я не буду извиняться за то, что рассказываю вам это. Хотя бы потому, что несколько пожилых джентльменов, услышав это признание, подумают: «Отличная идея! Надо попробовать!»

Точности ради я должен сказать, что вчера – начав день с оздоровительной прогулки вокруг трусов – я направился, верно скоординированный в паховой области, в свой кабинет, где работаю над вторым черновиком следующей книги. И это настоящая литература. Я точно знаю, когда я в хорошей форме, так что я почти летел.

Обычно, если рядом нет теплого тела, которое помогло бы с первыми черновиками, я диктую компьютеру. Это легко дается любому, кто произошел от болтливой обезьяны, хотя способ неидеален. Первый закон цифровых систем по Пратчетту гласит, что любая достаточно сложная цифровая система ведет себя так же, как аналоговая, и генерирует собственные идеи. Это похоже на езду на хорошей, но нервной скаковой лошади: ты понимаешь, когда она готова взять в галоп и когда нужно ее притормозить. Но даже если моя способность печатать чудесным образом ко мне вернется, я всё равно продолжу говорить вслух, потому что истории нужно рассказывать.

Тут, в Дублине, я буду обращаться к молодым людям – то есть к тем, кто меня моложе, – которые, рискуя своей душой, хотят зарабатывать на жизнь писательством. У них есть чудесная возможность узнать, что все мои книги, по крайней мере их первый черновик, пишутся инстинктивно. Я просто смотрю кино в голове. Ко второму черновику я понимаю, что я хотел сказать.

Это мне кое-что напомнило. Много лет назад я заявил, что не знаю, как пишу, и оставлю эту дискуссию, цитирую, «умным чувакам в университетах». Эту фразу мне повторил ваш декан по научной работе. Отличный парень, но, по-моему, худоват для этой должности. Он заметил, что я теперь стал одним из этих чуваков. Официально! Я был поражен. Хотя вся моя жизнь состояла из потрясений, как я теперь вспоминаю.

Тут есть одна досадная проблема. Болезнь путает мою память, и я практически не способен читать записи. Если оратор хочет удерживать внимание аудитории, он должен постоянно переводить взгляд с тщательного написанного текста на публику. У меня украли эту способность. Так что я попытаюсь произнести свою речь по памяти, с помощью своего драгоценного ассистента Роба Уилкинса. Мы договорились, что учитывая, что мы все здесь друзья, он будет периодически вставлять комментарии типа: «Ты ничего не сказал о гиппопотаме, старый слабоумный пердун», а я буду отвечать: «Спасибо, но в следующий раз будьте любезны говорить “Профессор старый слабоумный пердун, офицер ордена Британской империи и Дежурный по доске”».

Почему я вам всё это рассказываю? Потому что такова истина. Мир стареет. Мне с моей техникой повезло больше других.

Дважды, когда я высказывался об Альцгеймере и эвтаназии, услужливые христиане предлагали мне рассматривать эту болезнь как дар свыше. Лично я бы предпочел коробку конфет. Возможно, в этом есть какая-то поразительно извращенная правда, потому что болезнь заставила меня взглянуть на мир по-новому, как на трусы. Если верить Честертону, в этом и есть задача фэнтези. Теперь я живу в своеобразном фэнтези. Во мне растет какой-то стержень, о котором я раньше не подозревал. Взгляд на мир, который делает из Боба Дилана человека, слегка недовольного правительством. Раньше я просто дрейфовал по миру, иногда немного отталкиваясь от берегов. Я начал открывать глаза и задавать власти ужасные вопросы, потому что власть, которой нельзя задать вопрос, – это тирания, а я не принимаю тиранию, даже райскую.

Задавать власти вопросы – это не то же самое, что нападать на нее, хотя власть всегда считает именно так. Это потому, что власть должна постоянно подтверждать свое право, а если это делается силой, значит, мы имеем дело с тиранией. Господи, поверить не могу, что рассказываю это ирландцам! Просто подумайте: четверть часа рационального мышления, и англичанин становится ирландцем.

Недавно одна организация, расположенная недалеко от моего дома, была вынуждена сократить штат. Людей вызывали в кабинет какого-то начальника, который заявлял им, что они, цитирую, «были вычеркнуты». Это попало в местные новости. Удивительнее всего то, что никто после столкновения с этим да́леком не дал этому ублюдку в глаз и не поджег его стол. Я бы внес за них залог.

Мы живем в корыстном мире. Им управляют люди, имеющие дело с цифрами. Поскольку людей тоже можно пересчитать, они полагают, что люди – это цифры. Мы смиряемся с полуправдой, мы научились думать, что должны слушаться правительства, хотя на самом деле это правительство должно слушаться нас. Правительства напуганы. В Англии, в отличие от Ирландии, где, как я понимаю, вы можете лупить друг друга просто для удовольствия на похоронах и на свадьбах, правительство не любит проводить референдумы. Это значило бы, что глупые люди – то есть не политики – приняли бы решения, которые лучше оставить глупым и, как мы всё сильнее убеждаемся, нечестным политикам. Они презирают нас, пока не начинаются выборы. Тогда они притворяются, что это не так.

Тем временем на Ближнем Востоке три человека, которые верят в одного и того же бога, вцепились друг другу в горло. Насколько глуп может быть наш вид? И мы будем глупо себя вести, пока не осознаем, что железный век окончен. Я пишу фэнтези, но не смог бы придумать ничего подобного.

Наверное, я не удивлю вас, сказав, что среди моих предков были ирландцы. Подозреваю, они у всех были, точно так же, как мы все состоим в некотором родстве с Карлом Великим.

У моей мамы, которая, к сожалению, больше не с нами, был дедушка-ирландец. В детстве он рассказывал ей сказки, а потом радовался, когда она пересказывала их совсем маленькому мне. Я был слишком мал, чтобы их запомнить, но иногда подозреваю, что многие из них притаились в глубинах моего подсознания, ожидая возможности вырваться в то мгновение, когда мне в руки, к ужасу всех литературных богов, попался первый текстовый редактор. Я почти уверен, что одна из этих сказок всплыла в «Дамах и господах», потому что в этой книге есть что-то неуловимо ирландское.

Я многим обязан родителям. Моя мама видела, как меня произвели в рыцари, но она бы больше гордилась, если бы могла рассказывать о своем сыне-профессоре. Меня растили в любви, при необходимости в строгости (это были короткие и эффективные периоды) и – да будут они благословлены за это решение – без религиозных убеждений. Насколько мне известно, никто из моих родителей во взрослом возрасте не заходил в церковь с религиозным умыслом. Я знаю, что кто-то из маминых родственников был католиком, но только потому, что как-то, лет в шесть, нашел распятие и очень развеселил маму, сообщив, что нашел «палку с акробатом». Я никогда не видел, чтобы она молилась, но акробат следовал за ней при всех переездах, а после ее смерти я перерыл все ее вещи, чтобы его найти. Он лежал передо мной, пока я писал эту лекцию. Я всегда считал его примером для подражания, но – возможно, к сожалению – «Происхождение видов» впечатлило меня раньше Библии.

В детстве я не читал ради удовольствия. Чтение ассоциировалось со школой. Кроме того, я постоянно отставал от всех. По-моему, это и определило мою жизнь. Начнем с того, что я родился слишком поздно! Меня это шокировало, скажу я вам, но вот мою мать, которая лежала и ждала меня еще несколько часов после назначенного времени – нет. Три чертовых часа, как она позже мне сказала.

Через несколько лет, когда началась школа, моя семья задержалась в отпуске, и я пропустил первый день. Все знают, что это очень важно. Именно в первый день ты заводишь врагов и друзей и, главное, выбираешь крючок, на котором следующие три-четыре года будет висеть твоя куртка. Мне мог бы достаться танк! Я мог бы претендовать на солдатика! Я бы даже не возражал против улыбающегося солнышка. И лиловая собака меня бы вполне удовлетворила. Но мне достались две чертовы вишенки. В общем, я отставал. Хотя невозможно было отставать слишком сильно, имея маму вроде моей, которая учила меня читать любовью и заботой. А когда они не сработали, то взятками. Пенни за каждую идеально прочитанную страницу. Впоследствии это оказалось очень мудрой инвестицией, особенно гораздо позже, когда родители переехали в новый дом в богатом и ухоженном районе…

Но она сделала ошибку, научив меня слишком многому для моего возраста. Я помню один день в третьем или четвертом классе – этот случай навеки остался в моей душе, – когда учительница спросила нас, откуда берется дождь. Так получилось, что мама рассказала мне о круговороте воды и о том, как моря медленно испаряются, превращаясь в облака, которые ветер потом относит к земле, они остывают и проливаются дождем. Разумеется, все умные дети, на чьих крючках не было ягод, подняли руки и закричали «можно мне, мисс, мне», но взгляд учительницы остановился на глупом мальчике, который поднял руку выше всех. После ее удивленного кивка я гордо выкрикнул: «Из моря, мисс!»

Результат? Насмешки класса и подначки учительницы, которая даже не удосужилась спросить, что я имел в виду. Даже будучи смущенным ребенком, я в ужасе и замешательстве думал: «Конечно, она не может думать, будто я не знаю, что дождь падает с неба. Она спросила, откуда он берется, и я сказал правду». Для подобных учителей в аду отведен отдельный круг – рядом с тем, куда попадают учителя, которым не нравится, что родители учат детей читать до школы, через один котел от людей, считающих, что детям надо давать подходящие для них книги. Мне кажется, этот круг недостаточно велик и недостаточно низко расположен. Маме я, конечно, ничего не рассказал, потому что такие вещи никогда не рассказывают мамам – а вдруг станет хуже? Но именно тогда что-то во мне стало расти и крепнуть. Я торопился. В моей школе директор, основываясь на твоем умении читать в шесть лет, сразу решал, сдашь ли ты экзамен «одиннадцать-плюс». Победители отправлялись в так называемые гимназии, а проигравшие – в обычные средние школы, где не смолкал плач и скрежет зубовный, особенно твой.

Несмотря на все мамины попытки научить меня читать, я не прошел этот тест и оказался среди козлищ, а не среди агнцев, и это было лучшее, что случалось со мной в смысле образования. Я был сообразительным ребенком, хотя и странноватым. Поскольку учителя натаскивали агнцев на сдачу экзамена, я, мальчик, который всегда был средним по успеваемости, сумел стать первым, не прикладывая почти никаких усилий. Оказавшись на вершине, вы захотите там остаться. Впервые в жизни я начал работать как следует.

Примерно в это время, когда я поехал с родителями в Лондон, дядя подарил мне «Ветер в ивах». Я взорвался. Я никогда не слышал о таких книгах. Я считал, что книги – это то, что тебе читают учителя, но здесь был крот, у которого был друг-крыса, а у этого друга был свой друг-барсук, и они все дружили с жабой, и не просто с жабой! Эта жаба умела водить машину, а иногда ее принимали за прачку! Хотя я был почти уверен, что прачка вряд ли могла бы претендовать на звание Мисс Вселенной, вряд ли ее можно было перепутать с жабой.

В тот момент я не мог выразить свои чувства, потому что не знал подходящих слов. Но теперь я могу сказать, что с восхищением понял, как автор пудрил нам мозги, насмехался над нами, выворачивал мир наизнанку. Где, чёрт возьми, дают такое же, думал я?

Пока я это писал, я вдруг вспомнил, что меня очень волновала лошадь. Помните? Лошадь. Которая тащила канареечно-желтую повозку. Я помню, как думал в детстве, что все остальные животные умеют говорить и могут не ходить на работу, в отличие от моего папы, а лошадь работает за всех и не разговаривает. Это чувство было на самом деле идеальным социализмом. Так я прописался в местной библиотеке и добывал себе новые читательские билеты, как только появлялась книга, которую я хотел прочитать.

Я читал всё.

Возникла своего рода цепная реакция. Одна книга отсылала меня к другой, я читал ее и переходил к следующей, без всякого порядка, метода или плана, кроме плана прочитать всё на свете. «Рабочих и бедняков Лондона» Мэйхью я читал одновременно с «Муми-троллями» Туве Янссон и читал с одинаковой, так сказать, мысленной интонацией.

Что-то я считал полной ерундой, возможно, так оно и было, но у меня складывалась какая-то система. Книга о Шелковом пути – мне понравилось название – привела к истории, которую мы не учили в школе. Не потому, что у нас были плохие учителя. Просто никто не подумал, каким на самом деле должно быть образование. Помню, что в школе мы проходили Хлебные законы, но слабо представляю, в чем была их суть. Зато я помню, что они были ошибкой правительства, а пострадали бедняки. С тех пор ничего не изменилось! Но настоящая история – история, которую должны знать все, – возникновение земли, пляска континентов, путешествия человечества, развитие науки – всё это почти не упоминалось в школьной программе. Зато, к счастью, этого было полно в библиотеке, благослови ее Господь.

Библиотечное образование походило на складывание огромного пазла научной фантастики, истории и палеонтологии. Я воспринимал их частями одного целого. В холистическом смысле слова так оно и было.

Еще один прорыв произошел, когда в двенадцать лет я познакомился с букинистическими магазинами. Там оказались книги, которые уже не попадали на библиотечные полки. Моя родная библиотека в Беконсфилде была отличной новой библиотекой с отличными новыми книгами. Но папа сказал мне, что в деревне Пенн есть букинистический магазин. Туда можно было доехать на велосипеде, хотя сложновато ехать на велосипеде, когда на руле висят две набитые сумки с книгами. Это был восхитительный книжный магазин. Там я узнал, что такое юмор.

Я выбрал простой путь, хотя чаще всего он оказывается не так уж и прост. Ради удовольствия я прочитал все комплекты журнала «Панч» с тысяча восемьсот сорокового года по середину девятьсот шестидесятых. Зачем? Ну уж не для того, чтобы научиться писать юмор. Просто смеха ради. Тем не менее урок я получил, потому что читал лучших сатириков и юмористов столетия, включая Марка Твена и Джерома К. Джерома. Мне кажется, что оба они писали похожим лаконичным стилем, хотя их разделял океан. Джеффри Уилланс и Рональд Сирл восхитили меня своим циклом о Молсуорте. Вы его не знаете? Лучший на свете школьный юмор. «Далой школу», «Как нащет атомов», «Как стать крутым» и «Снова за решетку». Потом я начал поглощать колумнистов. Бичкомбера, Патрика Кэмпбелла, Роберта Робинсона и не в последнюю очередь, совсем не в последнюю, Алана Корена – пожалуй, лучшего из них, если говорить о юморе наблюдений.


Я читал всё это, будучи, по меркам конца пятидесятых, еще ребенком. Делая это ради удовольствия, я изо всех сил давил на педаль роста. Я выяснил, что юмор должен быть актуальным. Читая заплесневелый «Панч», я путем осмоса впитывал темы, проблемы и даже речевые паттерны тысячелетия, что для писателя равносильно банковскому вкладу. Я не искал идей, техник, или – жуткое слово – советов. Я просто впитывал. Наверное, это делают все писатели, каждый по-своему. Сложно представить писателя, который не был сначала читателем. Меня поражало открывшееся мне богатство. Я учился у мастеров и думал о том, чему научился. Тогда я об этом даже не знал, но дьявольская мельница уже начинала перемалывать содержимое моей головы. Через некоторое время из нее высыпался писатель, но, как и любая мельница, она нуждалась в дунсте (а если вы не знаете, что такое дунст, выясните! В конце концов, вы же ученые!).

Особенно меня впечатлила способность Алана Корена передавать манеру разговора обычного растерянного англичанина. И еще тех, кого мы называем рабочим классом. Я это знал, потому что моя лондонская бабушка любила брать меня на рынок. Каждый пекарь, зазывала, продавец, торгаш, кондуктор и даже сама бабушка говорили диалогами из Корена. Чудесный был человек.

Помню интересный спор с мамой, после того как бабушка рассказала мне, что можно понять, куда идет автобус, потому что название написано спереди. Мама рассказывала мне греческие мифы и упомянула первый марафон, который пробежал Фидиппид. Как знает каждый школьник, он бежал из Марафона в Афины. Я помню, как предъявил маме веский аргумент – раз он бежал в Афины, выходит, пробежал он афины, а не марафон, потому что совершенно очевидно, что так бы оно и было, работай он в лондонском транспорте. Этот аргумент моя мама снисходительно приняла, не надрав мне уши.

Все та же дьявольская мельница, ответственная за мое постоянное удивление, сделала так, что расписание, по которому мои работающие родители ходили в отпуск, привело к тому, что в среднюю школу я тоже пришел с опозданием на один день. И это был тот самый день, когда, если вы внимательно читали, происходит всё важное. Нет ничего хорошего в появлении во второй день, потому что он не первый. В этот день рассказывают только те вещи, которые принято рассказывать во второй день. И снова это ощущение: «Все вокруг знают что-то, чего не знаю я».

Судя по всему, в первый день была раскрыта тайна алгебры. Позже я буду мечтать, что смогу разгадать алгебру и покорить мир, но десять лет назад мой друг Йен Стюарт, профессор математики в Уорвике, сел рядом со мной после ужина в университете и набросал на салфетке простые и очевидные объяснения квадратных уравнений. На лбу у него блестел пот. Я отреагировал философским эквивалентом слова «э-э-э-э». (Между прочим, мне пришлось обучить распознавание речи слову «э-э-э». Да, я научил компьютер быть глупым. Неплохое занятие для дождливого дня.)

Я снова привык быть середняком и делал ровно столько домашних заданий, сколько требовалось для выживания. Не больше. Настоящее образование происходило в библиотеке, при помощи научно-фантастических книг, которые я поглощал, как конфеты. Это было удивительное время рассвета космической эры, но, к сожалению, моим единственным надежным источником первоклассных подержанных американских журналов был магазинчик под названием «Маленькая библиотека», занимавший какую-то халупу во Фрогморе, Хай-Уиком. Симпатичная пожилая леди распространяла радость, порой угощала меня чаем и торговала порнографией. Но, чтобы оправдать название магазина и иметь возможность выставить что-нибудь на витрину, она продавала приличную научную фантастику и фэнтези из картонных коробок, стоявших под, так сказать, розовыми полками, которые меня тогда еще совершенно не интересовали. Как можно поднять взгляд, если перед тобой лежит еще не читанный Брайан Олдисс, что-то из Гарри Гаррисона и третья книга «Городов в полете» Джеймса Блиша. Я глотал все эти книги и сделался постоянным покупателем. Дважды в неделю мне была гарантирована чашка чая, после которой я покидал магазин с раздутым ранцем – к изумлению прохожих, явно не подозревавших о моей фантастической добыче.

Помню, как-то после школы я весело копался в коробке, когда дверь внезапно распахнулась и вошел человек, который очень старался – это было очевидно даже мне – не выглядеть как полицейский в гражданском. Он злобно ткнул в меня пальцем и сердито спросил у хозяйки, чудесной старушенции:

– А этот что здесь делает?

Она радостно потрясла перед ним свеженьким экземпляром «Чужака в чужой стране» Хайнлайна (таким я и был) и ответила:

– Honni swarky marley ponce, Джеффри.

Он ее явно не понял, но, к моему удивлению, согласился. Если вы не знаете французского, это переводится примерно как «Позор тому, кто дурно об этом думает». Шах и мат. Я полагаю, она была достойным человеком и хорошим другом мальчику, которого считала своим единственным законным покупателем. Она никогда не пыталась продать мне что-нибудь с верхних полок и не предлагала мне тонкие конверты, которые, когда думала, что я не вижу, вручала насупленным вороватым любителям грязных плащей, страшно смущенным моим присутствием. В те времена я думал, что в конвертах лежат совсем новые и поэтому дорогие фантастические журналы (дошло до меня примерно через год, когда многое уже изменилось).

Она была вдовой. Кажется, я так и не узнал ее имени. В каком-то смысле она стала одним из моих наставников, поскольку становление автора требует разных удобрений, и я нуждался в этом, потому что не работал в школе, а школа не сработала для меня.

Это была хорошая школа с обычными для тех дней учителями: были среди них энтузиасты своего дела, вдохновенные творцы, реликты военных времен, неумелые насмешники и, конечно, сумасшедший, которого все мальчишки очень любили.

Мои соученики тоже были совершенно обычными. Большинство из них твердо нацелилось на экзамены А-уровня и хорошую работу, некоторые явно попали сюда случайно, был хулиган, был странный мальчик и был смутьян, место которого занимал я.

Это было самое злосчастное время, это было… ладно, давайте на этом остановимся. Это было самое злосчастное время, потому что я был смутьяном. Представьте себе: в Хай-Уикоме медленно тянулись шестидесятые, а директор школы считал себя несгибаемым противником всего шестидесятнического.

На самом деле большинство детей просто хотели получить свой аттестат. И я тоже. Но, принеся в класс журнал «Мэд», я стал плохо влиять на остальных. Я! Ребенок, который столько времени проводил в библиотеке, что ему приходилось долго моргать, чтобы снова приспособиться к дневному свету. Я был очень удивлен. Надо сказать, что в журнале «Мэд» в те времена печатались очень неплохие и наблюдательные пародии на бродвейские шоу, часто с толикой безвредного политического юмора. Директору это казалось подрывом устоев общества. И его общество действительно было под угрозой. Но мне просто нравился журнал. Как-то раз меня поймали с журналом «Прайват ай», что опять же было признано преступлением. На самом деле я был дружелюбным, хотя и слишком разговорчивым мальчиком, который очень любил читать и даже не имел пластинок Боба Дилана (этим я выделялся среди других). Наверное, Гарри Уорд был хорошим учителем, но вот директором – не слишком хорошим. По крайней мере, он никак не мог понять, что подростки – это просто, ну, подростки, и мало у кого из нас действительно были проблемы. Все мы носили с собой складные ножи, которые куда удобнее точилок, если вы много чертите – а мы чертили. Я помню только один случай, когда нож использовали в драке. Это был тот самый странный мальчик, который вскоре ушел из школы. Но Гарри совершил классическую ошибку тирана, разглядев бунт в самом невинном проступке и проступок в самом невинном поступке – или вообще на пустом месте. Помню мальчика – здесь я буду называть его Чарльзом, – которому не повезло родиться с добрым характером и ртом, который сам собой складывался в улыбку. Помимо этого, у него было только одно выражение лица – сдержанное непонимание, когда улыбка приносила ему неприятности. Но в школе царила атмосфера подозрительности, и его считали либо клоуном, либо наглым дураком. Влияние Гарри поставило его в сложное положение.

Будучи идиотом от природы, я постоянно сталкивался со школьным хулиганом, потому что я предпочитал разрешать конфликты словами, а он кулаками. Мой школьный друг любит вспоминать, как я вышел из себя, разбежался и ударил хулигана в живот так сильно, что он упал и раскроил себе голову об железную каминную решетку. После этого я стал для него невидимым, и проблемы исчезли. Школьный кодекс чести гласил, что если речь не идет об убийстве, взрослые не привлекаются.

Недавно один мой одноклассник рассказал, что после моего ухода (это случилось раньше, чем ожидалось), он, шестиклассник, разговаривал с директором и узнал, что тот страдал от последствий пережитого во время Второй мировой войны и, в частности, поэтому был так скор на расправу. Ну не знаю.

Теперь я знаю, где он побывал, и могу посочувствовать, но что я мог сделать тогда? Я был в лучшем случае шутом, а жестокость директора вытащила на поверхность то, чего раньше не было. Но я благодарен ему за то, что он укрепил меня в решении уйти из школы, не сдавая экзамены А-уровня – раньше это казалось немыслимым. Я знал, что хочу стать писателем. Я выиграл конкурс в «Панче» и продал два рассказа в научно-фантастические журналы. Но будучи сыном своих родителей, я провел некоторые исследования и понял, что шансы зарабатывать писательством на жизнь были равны нулю, а журналисту в газете платили каждую неделю. Еще в школе, присматриваясь к должности главного библиотекаря, я написал редактору местной газеты «Бакс фри пресс» и спросил, будет ли у них в следующем году вакансия. Он мгновенно ответил, что не знает насчет следующего года, но прямо сейчас она есть.

Спасибо Гарри Уорду – в субботу я поехал на встречу с редактором, а в понедельник вернулся в школу, сдал учебники и вышел через дверь, предназначенную для гостей и старост. Чудесное ощущение. Школа может быть довольно жалким местом. Гарри подтолкнул меня к этому решению, публично заявив, что я не стану старостой – пост, который традиционно получали главные библиотекари. Узнал я это нечестным образом. Каждый четверг я убирал библиотеку и реставрировал книги, и это был акт чистой злобы. Пост старосты хорошо выглядит в резюме. Он бы мне пригодился. Но Артур Черч, редактор «Фри пресс», принял меня на работу прямо на собеседовании. Кажется, он сказал: «Мне нравится ваше упорство, молодой человек». Действительно ли он это сказал? Это на него похоже. Но не забывайте, что я писатель и бывший журналист и подсознательно считаю, что любая фраза только выиграет, если ее немного подправит специалист. Кажется, Дуглас Адамс однажды сказал, что если ты говоришь о себе так часто, то сам перестаешь понимать, насколько некоторые вещи реальны.

Работа журналиста-стажера в середине шестидесятых мало отличалась от рабства. Ты мог жить дома, и тебя не пороли. Иногда я работал семь дней в неделю, включая большинство вечеров. Конечно, субботы, особенно летом, тоже редко бывали выходными. Ходили слухи о мифическом звере под названием «отгул», но я редко встречал его до более поздних этапов карьеры. Я был подмастерьем, настоящим подмастерьем, отцу даже пришлось подписать за меня договор ученичества, выглядящий совершенно по-средневековому. По этому договору я запродал свою душу на три года, а в ответ меня обещали научить основам, хитростям, неприличным анекдотам, подозрительному фольклору и клише местной новостной журналистики. Если твоим младшим редактором становился Джонни Хоув, ты быстро узнавал все неприличные анекдоты, поскольку Джонни достался удивительно извращенный ум, который был ему необходим. Младший редактор, во всяком случае, в местной газете, обязан различать малейшую двусмысленность. В самом ли деле некий корреспондент однажды прислал репортаж об устроенной Женским институтом выставке цветов и прочих плодов сельского хозяйства, где упоминался голый мужчина, который пронесся по проходу «трогая булочки, пока его не поймали в районе яиц»? Джонни, как две капли воды похожий на пожилого Стабби Кея, сказал мне это, твердо глядя прямо в глаза. Наверняка соврал. Любой писатель должен уметь различать двусмысленности, как лесник должен замечать браконьеров. Но не стоит пренебрегать хорошо продуманными двусмысленностями. Я сам однажды сотворил трехсмысленность. Полагаю, за достойные деньги мы бы справились и с четырехмысленностью.

Джонни был толстым коротышкой, а Кен Берроуз (за глаза его звали Багси), угрюмый заведующий новостным отделом – высоченной жердью. Когда они в обед выходили в паб, это выглядело так, как будто число десять собралось прогуляться. Багси научил меня сдавать работу вовремя, проверять факты и никогда не пытаться его обманывать. Джордж Топли, ведущий корреспондент и самый талантливый журналист, которого я встречал в жизни, научил меня пользоваться правдой и раскрыл кое-какие полезные секреты человеческой природы. И, наконец, был Артур Черч, местный парень, редактор местной газеты, который очень серьезно относился к делам Хай-Уикома. Он научил меня честности, самоуважению и тому, что, по возможности, не стоит оскорблять методистов. Этого достойного человека шестидесятые приводили не в меньшее замешательство, чем моего недавнего директора, но Артур был готов смириться с шестидесятыми, если они включали в себя Хай-Уиком. Когда с «Аполлона» прислали знаменитые снимки Земли, сделанные с Луны, «Вестминстер пресс», владельцы газеты, раздобыли их в один прекрасный четверг и начали отчаянно искать, какая из их газет сможет быстрее всего напечатать цветные фотографии. Как они, должно быть, скрежетали зубами, поняв, что кому-то придется позвонить Артуру Черчу и велеть ему освободить передовицу и еще минимум две страницы. Возможно, они там бросали монетку. Мы, репортеры, подслушивали под дверью, как Артур в ужасе отстаивал преимущества Хай-Уикома над всей вселенной. В чем-то он был прав. На следующий день в каждой национальной газете могли бы красоваться фотографии с Луны, но только в одной была бы информация о важных происшествиях в Хай-Уикоме, не говоря уж о Марлоу, Лейси-Грин, Лузли-Роу, Вест-Уикоме и Спине. Этот момент отдавал Честертоном. Несомненно, он был прав, но хотя его просили, после долгой схватки он все-таки распознал в этой просьбе замаскированный приказ. Мы бросились прибирать столы, пока он ходил по редакции со слезами на глазах. В конце концов, Луна – это просто большой булыжник. Но потом он вдруг разрешил вопрос ко всеобщему удовольствию, улыбнувшись и вежливо сказав: «Полагаю, что Луна светит над Хай-Уикомом так же, как и над другими местами». Мы чуть не зааплодировали!

На следующий день «Бакс фри пресс» распродали за считаные минуты, даже в Спине. Телефон Артура разрывался. Важные люди городка поздравляли его с замечательным выпуском. Хай-Уиком одобрил! Он был так доволен, что чуть не купил нам выпить.

Редакторов местных газет часто обвиняли – и, возможно, до сих пор обвиняют, если они еще существуют, большинство из них давно уступили место бесполезным и подозрительным «информационным листкам» местного управления – часто обвиняли в зашоренности. Но она необходима для этой работы.

Весь мир знает, как погиб Джон Ф. Кеннеди. Почти никому не хочется знать о смерти неудачливого горожанина, найденного мертвым в собственном гараже, со шлангом, тянущимся из выхлопной трубы в окно машины. Убийство? Вряд ли. Суицид? Возможно, но город или район должен узнать правду. В те дни она до них доходила, потому что я мрачно сидел в углу в коронерском суде и стенографировал – довольно прилично – все заключения коронера. Нам не нравилось этим заниматься. Люди выдумывают множество разных способов резко оборвать свою жизнь, и все эти способы противные, особенно для тех, кому приходится иметь дело с последствиями. Для самоубийства нужна практика, вот в чем проблема. Альберт Пирпойнт знал, как повесить человека быстро, какой длины взять веревку, где нужно расположить узел. Большинство людей этого не знают. Однажды родственник человека, который совершил особенно мерзкое самоубийство, попросил коронера запретить газетам публиковать результаты расследования. Он очень корректно сказал, что мы обязаны присутствовать по закону, и всё бы было хорошо, если бы он не добавил что-то вроде «хотя я вас прекрасно понимаю и сам порой хочу, чтобы вся пресса оказалась на дне морском».

Разумеется, мы это опубликовали. Артур Черч, который, как я уже говорил, очень серьезно относился к журналистике, написал очень выразительный текст в защиту репортажей о самых гадких вещах. Суть была в том, что общество должно знать правду, и для этого лучше всего ее опубликовать. В противном случае вы будете полагаться на слова человека в пабе и прочие слухи, возможно, злонамеренные. Если местная газета по какой-то причине донесет информацию неверно и это станет известно, газета должна принести извинения и опубликовать разъяснения. Это, может быть, не лучший вариант, но он всяко лучше сплетен. Артур изложил всё это очень осторожно, коронер немедленно и довольно мило извинился, и наша честь была спасена.

Артур обожал точность. Субботы, когда какой-нибудь сердитый горожанин заходил к нам и жаловался на статью, были не слишком приятными днями, особенно если оказывалось, что невезучий репортер действительно ошибся. Если же, с другой стороны, оказывалось, что репортер был прав, разъяренному читателю вежливо указывали на дверь. Такое бывало не только с коронерскими судами. Вместе с другим стажером мы катались по всей округе на ненадежных мотоциклах, освещая всевозможные местные события, включая заседания мировых судов, где я приобрел на редкость циничный взгляд на судебную систему. К сожалению, еще я узнал, что пожилые леди испытывают странную привязанность к панталонам времен Директории. Учительницей стала одна из судей, которая любила сидеть, расставив ноги. Кажется, она просто не знала, что у стола не было передней панели. Интересно, думала ли она, почему люди никогда не смотрели ей в глаза? Порой каждый мужчина в зале, включая адвокатов, таращился на свои ботинки.

Ко мне часто обращаются интернет-журналисты, которые хотят интервью или развернутый комментарий. Когда они представляются журналистами, я отвечаю: «Отлично, перечислите мне шесть способов защиты от иска за клевету». Хорошо, если кто-то представляет, о чем я говорю. Я всё еще горжусь своим умением стенографировать и своим ученичеством.

Я был неплохим журналистом для местной газеты, знающим и аккуратным, но когда дело дошло до суеты больших региональных и национальных газет, оказалось, что у меня нет шансов. У меня не было воли к победе, как заметил Эрик Прайс, выкинув меня из «Вестерн дейли пресс» в Бристоле. Он не любил, когда правда оказывалась не такой, как ему хотелось. Наверняка запись о работе в «Вестерн дейли пресс» красовалась в резюме многих молодых журналистов, которых Эрик нанимал, а затем увольнял. Правда, гораздо позже он сказал, что писателей лучше меня у них не работало. Возможно, это было правдой, потому что я умел, а может быть, и до сих пор умею разобраться в теме и написать внятную, содержательную и читабельную колонку примерно за полчаса. Возможно, мне понадобится телефонный звонок или пара вырезок.

Почему я рассказываю вам эти бессвязные истории? Наверное, я хочу показать, как рождается автор. Большая часть моей биографии подчищена, подкрашена и вставлена в книги. Например, я почти уверен, что умный и вдумчивый ученый сумеет соотнести волшебников Незримого университета с преподавателями Высшей технической школы Хай-Уикома конца пятидесятых годов. Не всех их съели драконы. Некоторые из них, включая историка, который мне нравился, увековечены в книгах. Пейзажи напоминают маленькую деревню, где я рос. Некоторые персонажи говорят, как моя бабушка. Кажется, мельница перемалывает любой опыт, каждую встречу и никогда не выключается. Часто я замечаю влияние своих учителей, даже если они не знали, что стали ими. Так или иначе, мельница постоянно что-то выдает.

За несколько дней до того, как я это написал, подруга рассказала мне, что один бригадир нашел в Афганистане аккуратную стопку книг о Плоском мире. Я знаю, как это бывает: рядовому говорят: «Мы меняем диспозицию, бросай всё несущественное». К сожалению, книги считают несущественными. Но бригадир подобрал одну из книг, и она ему понравилась. Наверняка он сказал моей подруге: «Как он это делает? Он не служил в армии, а в этой “Пехотной балладе” есть штуки, каких в книгах не вычитаешь. Ну и как?»

Мне кажется, я знаю ответ. Наверное, это то же маленькое открытие, которое помогло мне попасть в список феминистской прозы Амелии Блумер в Америке… дважды. Я не стану объяснять, потому что, подумав, вы сами поймете.

Всю свою жизнь, с девяти лет, я любил слова. Необязательно организованные, просто слова сами по себе, например «парадокс», «ономатопия» или «шушуканье». Слова, которые как будто отвечают тебе. Мне нравятся слова и их значения, порой я обращаюсь с ними так, что меня поняла бы сама Линн Трасс. Ну, например, ору в телевизор: «Если полисмен сказал, как он увидел подозреваемого, то он либо описывает свое положение в пространстве, либо читает короткую лекцию об оптике». На самом деле там имелось в виду слово «что».

Слишком педантично? Я теперь ученый. И вообще, глупо говорить, что так уж волноваться из-за словоупотребления – заносчиво (так любит говорить Стивен Фрай, воплощение заносчивости). Полная фигня. Вы же уверены, что меломан вздрогнет, услышав фальшивую ноту? Сами подумайте. Слова превратили нас из обезьян в людей. Мы придумываем их, меняем, ищем, питаемся и живем ими. Они – рабочие лошадки, несущие весь груз. Автор должен уметь их использовать и использовать по-разному. Иногда неверное слово – это неверное слово. Иногда слова можно расставить так, что тишина будет вопить. Забота, кормление и разведение слов – часть ремесла, которому я так и не научился в совершенстве.

Я закончу словом, которое хотел бы навсегда исключить из английского языка. Дамы и господа, могу ли я предложить вам отказаться от «веселья»? Ибо, братья и сестры, это ублюдочное слово, эрзац, фастфуд! Что оно значит? Вспомним эти позорные фразы: «Я просто хотел немного повеселиться». «Я думал, будет весело». «Я просто веселился». И самая отвратительная белая капля на этой куче куриного помета: «Мы уже веселимся?»

Зачем веселиться? Можно же развлекаться, радоваться, отвлекаться, расслабляться, проказничать, получать удовольствие?

Веселье делает вид, что оно и есть наслаждение, но у него получается плохо. В поисках веселья люди тянутся в разрекламированные места, но их, пожалуй, следует избегать. Насколько я помню, веселье – это тащиться под дождем по приморскому городу в пластиковом дождевике, который воняет рыбой. Хотя, может быть, я просто решил немного повеселиться за ваш счет. На наших островах говорят на самом разнообразном в мире языке, потому что мы не только судорожно придумывали полезные слова, но и крали их откуда придется.