Площадь и башня. Cети и власть от масонов до Facebook

Ахматова подверглась публичному унижению, но, к облегчению Берлина, ее не арестовали и лишь на время оставили без скромного пособия и продуктового пайка[898]. Однако дальнейшее общение между ними было невозможно. Поэтому Берлин никак не мог узнать, что ее сына Льва – его отпустили из лагерей на фронт, и он прошел всю Великую Отечественную войну зенитчиком – в 1949 году снова арестовали и приговорили еще к десяти годам лагерей, на сей раз в Казахстане. Не услышал Берлин и о новом аресте Пунина, третьего мужа Ахматовой, и его последующей гибели в лагере[899]. В 1954 году, во время легкой оттепели, наступившей после смерти Сталина, в ленинградском Доме писателей Ахматова встретилась с делегацией британских студентов, среди которых был молодой Гарри Шукман. Ахматова считала, что это Берлин прислал их, но в действительности тот ничего не знал об этом визите[900]. Когда журнал New Republic опубликовал материал о встрече Берлина с Ахматовой, поданный как сенсация, Берлин пришел в ярость[901]. Он бы разозлился еще больше, если бы узнал, что автор статьи, Майкл Стрейт, был одним из тех кембриджских студентов, которых Энтони Блант подбил шпионить на СССР. А через три года, в августе 1956-го, когда Берлин снова приехал в Россию, Ахматова передала ему через Пастернака, что не хочет встречаться с ним из опасений навредить сыну (недавно освобожденному). Впрочем, она согласилась (несколько нелогично) поговорить с ним по телефону. Дело осложнялось тем, что Берлин незадолго до того женился, и эта новость явно стала ударом для поэтессы, в которой еще не угасли романтические чувства[902]. А спустя еще девять лет их встреча в Оксфорде, куда Ахматова приехала на вручение почетной степени, получилась очень прочувствованной. Ахматова на полном серьезе заверила Берлина, что их давняя встреча, очень разозлившая Сталина, “положила начало холодной войне и тем самым изменила ход мировой истории”. Берлин, не любивший спорить, не стал ничего на это возражать теперь уже очень пожилой и надломленной женщине[903]. Следует отдать ему должное: он до конца оставался верен изначальному духу “Общества Conversazione” и группы Блумсбери, хотя сам никогда не принадлежал к этим сетям, – в то время как подлая клика его кембриджских сверстников этот дух предала.





Илл. 26. Организация советской науки при Сталине (Исследовательская система Академии наук СССР).





Глава 41

Элла в исправительном доме




Середина ХХ века стала порой наивысшего расцвета иерархий. Хотя Первая мировая война закончилась крахом не менее чем четырех великих династических империй – Романовых, Габсбургов, Гогенцоллернов и Османов, – им на смену с поразительной быстротой пришли новые и более сильные государства-империи, в которых имперский размах сочетался с обязательными этнолингвистической однородностью и автократией. Мало того что на 1930–1940-е годы пришелся подъем государств, отличавшихся самой высокой централизацией власти в истории (сталинского СССР, гитлеровского Третьего рейха и Китайской Народной Республики Мао Цзэдуна), – вследствие Великой депрессии и приближавшегося очередного мирового конфликта важнейшие демократические государства тоже укрепили и централизовали свои аппараты управления. Между 1939 и 1945 годами сложные вооруженные конфликты между разными странами, которые мы называем Второй мировой войной, привели к небывалой мобилизации молодых мужчин. По всему Евразийскому материку, а также в Северной Америке и Австралазии, мужчины от 18 до 30 с лишним лет получали армейские повестки. В вооруженных силах воюющих стран служило в те годы в общей сложности 110 миллионов человек, почти одни только мужчины. К концу войны форму надело около четверти британского трудоспособного населения; для США этот показатель составил 18 %, для СССР – 16 %. Огромное количество людей, ушедших на войну, так и не вернулись домой. Общие боевые потери во Второй мировой войне составили около 30 миллионов (хотя гражданские потери были еще выше). Убит был примерно каждый четвертый немецкий солдат; доля погибших красноармейцев была почти столь же высока. Так европейские “пестрые дудочники” заманили на смерть целое поколение мальчишек.

Однако армии были лишь самыми крупными из организационных пирамид середины века. Иерархии господствовали и в экономической, общественной и культурной сферах. Повсюду в руководители пробивались сторонники централизованного планирования – и в правительстве, и в крупном бизнесе, неважно, какова была их задача – уничтожение или созидание. В США компания Альфреда Слоуна General Motors установила “форму М”, которая вскоре стала основной моделью деловых организаций во всем развитом мире (см. илл. 27).

После Второй мировой войны вся международная система подверглась перестройке и приобрела иерархический вид. Теоретически все национальные государства были представлены в ООН на равных правах. На практике же очень быстро обозначились две хорошо вооруженные союзные системы, которые возглавляли США и СССР. Вместе с ними в Совете Безопасности ООН заседали три другие страны, победившие в войне: Британия, Китай и (что невероятно) Франция, которая оказалась в числе первых территорий, оккупированных гитлеровской Германией. Хотя из-за начавшейся холодной войны Совет Безопасности очень скоро стал практически бесполезным местом – “комнатой без вида”, как метко выразился один венесуэльский дипломат, – в целом ООН нашла применение старой венской модели, и сложилась новая пентархия пяти великих держав.

Для людей, участвовавших в мировых войнах, наверняка показалось самым естественным делом перенести в гражданскую жизнь хотя бы некоторые элементы тех принципов действия, которые они освоили на военной службе. Впрочем, одного только масштабного опыта участия в военных действиях недостаточно, чтобы объяснить массовое внедрение административно-командной модели управления в различных организациях середины века. Контроль сверху утверждался еще и в силу технических причин. Венский сатирик Карл Краус оказался прав: технологии связи в середине ХХ века чрезвычайно благоприятствовали иерархиям. Хотя телефон и радио, конечно же, породили обширные новые сети, это были сети со звездообразной структурой, которые относительно легко можно перерезать, прослушивать и контролировать. Радио – подобно газетной печати, кинематографу и телевидению – не было по-настоящему сетевой технологией, потому что оно, как правило, подразумевало одностороннее сообщение – от радиовещательной станции к слушателям. Тех, кто пользовался беспроводной связью для разговоров – радиолюбителей – считали большими чудаками, и этот вид связи так никогда и не вошел в коммерческий оборот. Йозеф Геббельс вполне справедливо называл радио “духовным оружием тоталитарного государства”. А Сталин мог бы добавить, что телефон – это дар божий для любителей подслушивать.





Илл. 27. “Организационный этюд” Альфреда Слоуна, отображающий структуру General Motors (1921).



Важно отметить, что те же технологии становились предметом социального надзора и в более свободных обществах. В США, где трансконтинентальная телефонная связь заработала 25 января 1915 года[904], телефонная система быстро перешла под контроль национальной монополии в форме телекоммуникационного конгломерата AT&T под управлением Теодора Вейла[905]. Американская телефонная сеть (известная также как “система Белла” – по имени изобретателя Александра Грэхема Белла, уроженца Эдинбурга), хоть и оставалась очень децентрализованной с точки зрения использования (в 1935 году звонки за пределы хотя бы одного штата составляли менее 1,5 %), по таким параметрам, как собственность и выполнение технических стандартов, представляла собой единую систему[906]. “Конкуренция, – объявил Вейл, – означает борьбу, промышленную войну, означает раздоры”[907]. Он мечтал создать “всеохватную систему проводной связи для передачи электрическим способом данных (письменных или личных сообщений) из абсолютно любого места в любое другое место – систему столь же всеохватную и обширную, какой является общенациональная автодорожная сеть, пролегающая от двери каждого человека до двери любого другого человека”[908]. Вейл столь же охотно соглашался на государственный надзор за его сетью, сколь яростно противился любым новшествам, которые появлялись где-либо за пределами его монополии[909]. Прослушивание телефонных разговоров – а это простая операция для любой системы с коммутацией каналов – началось в 1890-х годах, и Верховный суд признал его конституционным действием на процессе против сиэтлского бутлегера Роя Олмстеда: приговор ему выносили как раз на основании данных телефонной прослушки. Существовали и прецеденты. В 1865 году Почтовая служба США получила распоряжение захватить материалы непристойного характера, которые были обнаружены, разумеется, при вскрытии частной почты. В 1920-х годах военная разведка США заключила с системой Western Union соглашение о перехвате подозрительных телеграмм, хотя в 1929 году тогдашний государственный секретарь Генри Л. Стимсон отказался читать перехваченные военные японские телеграммы – на том безупречно старомодном основании, что, по его словам, “джентльмены не читают чужих писем”. Однако нападение на Перл-Харбор и последующие события быстро заставили всех отбросить щепетильность такого рода. Агентство национальной безопасности, учрежденное в 1952 году, проводило масштабные чистки телеграфного трафика США, пытаясь поймать таким образом советских шпионов. Между тем ФБР в пору директорства Джона Эдгара Гувера без каких-либо ограничений прослушивало все телефонные линии. Например, 19 октября 1963 года генеральный прокурор Роберт Ф. Кеннеди отдал ФБР распоряжение начать прослушивание домашнего и рабочего телефонов преподобного Мартина Лютера Кинга-младшего, и эта программа надзора продолжала действовать вплоть до июня 1966 года[910].

Радио не подверглось такой централизации – отчасти благодаря тому, что Герберт Гувер еще в свою бытность министром торговли воспротивился установлению федерального контроля над радиоволнами. Закон о радио 1927 года предоставил Федеральной комиссии по делам радиовещания (Federal Radio Comission, FRC) полномочия делить диапазон и решать, кому из претендентов выдавать лицензии на вещание на определенных длинах волн, на каких уровнях мощности, на какие области и в какие часы[911]. А через семь лет надзорная функция перешла к новому ведомству – Федеральной комиссии по связи (Federal Communications Comission, FCC). С тех пор лицензии на вещание сроком на три года выдавались тем радиостанциям, которые могли убедить FCC в том, что будут служить “общественным интересам или нуждам”. Любопытно, что газетам никогда подобных требований не предъявляли. Таким образом, свобода слова в радиоэфире строго ограничивалась, с одной стороны, контрольно-надзорными органами, а с другой – из-за того, что реклама на радио являлась важнейшим источником его доходов, – коммерческими интересами[912].

Хотя в начальную пору холодной войны многие интеллектуалы опасались, как бы в США не развилась тяга к тоталитаризму, разумеется, между американской и советской жизнью сохранялись глубокие различия. Белые американские граждане пользовались всей полнотой гражданских и политических прав, гарантированных Конституцией, и могли при желании оспаривать вмешательство государства в деятельность судов. Однако для многих чернокожих американцев преимущества жизни в США – по сравнению с жизнью в СССР – были гораздо менее очевидны, о чем никогда не упускала случая напомнить (пускай даже лицемерно) советская пропаганда. Следствием социального конформизма конца 1940-х, 1950-х и начала 1960-х годов стала фактически узаконенная расовая дискриминация. Тогда, как и сейчас, афроамериканцы значительно чаще белых конфликтовали с пенитенциарной системой. Чтобы пояснить, что происходило, достаточно будет всего одного примера. 10 апреля 1933 года судья Уэстчестерского округа Джордж У. Смит постановил отправить пятнадцатилетнюю “цветную” девушку по имени Элла Фицджеральд в женскую исправительную школу в Хадсоне, штат Нью-Йорк, на том основании, что она “неуправляемая и не желает слушаться справедливых и законных требований матери”. Жилось в этом заведении несладко. В том же 1933 году Якоб Морено, составляя первые “социограммы”, задался целью объяснить, почему вдруг из этой школы стало убегать так много воспитанниц (см. Введение). В 1930-х годах даже сетевые теории становились на службу паноптикону[913]. К счастью, Элла Фицджеральд сбежала на Манхэттен и стала знаменитой певицей. С ее советскими сверстниками в исправительных заведениях наверняка обходились еще суровее.

В XIX веке американское общество справедливо славилось разнообразием объединений по интересам. Как мы уже рассказывали, Алексис де Токвиль видел в этой бурной общественной жизни одну из причин успеха США как демократического государства. Однако та самая легкость, с какой возникли в Америке социальные сети, создала и предпосылки ее уязвимости, которой безжалостно воспользовалась чужеродная сеть, проникшая в страну вместе с огромным притоком мигрантов из Южной Италии. Произошло это в конце XIX – начале ХХ века, и этой чужой сетью стала мафия. Этот процесс в приукрашенном виде изображен в романе Марио Пьюзо “Крестный отец”, а также в снятых по нему фильмах. Разумеется, не все в этом кино – выдумка[914]. Действительно существовали “пять семей”, которые контролировали в Нью-Йорке и ближайших окрестностях азартные игры, гангстерское ростовщичество, вымогательство и (во время действия сухого закона) торговлю спиртным. Это были выходцы из Южной Италии, создавшие компактные иммигрантские сообщества вроде “Маленькой Италии” на Манхэттене, в кварталах Нижний Ист-Сайд и Восточный Гарлем. Реальными прототипами для вымышленного персонажа Вито Корлеоне послужили Фрэнк Костелло (настоящее имя – Франческо Кастилья) из семьи Лучано/Дженовезе и отчасти Карло Гамбино из семьи Гамбино. Певец Джонни Фонтейн явно списан с Фрэнка Синатры. За персонажами гангстеров-евреев тоже угадываются реальные лица: прототипом жестокого владельца казино в Лас-Вегасе Мо Грина был Бенджамин “Багси” Сигел, а прообразом более рассудительного злодея Хаймана Рота – Майер Лански. Нельзя сказать, что Пьюзо сильно преувеличил степень влияния мафии в США. До Второй мировой войны Лански и Сигел учредили “Комиссию” вместе с Сальваторе “Лаки” (Счастливчиком) Лучано, желая навязать нечто вроде центрального руководства не только нью-йоркским “пяти семьям”, но и организованной преступности вообще по всей Америке. Власти Лучано фактически пришел конец в 1936 году, когда его арестовали, и спецпрокурор (позднее губернатор штата Нью-Йорк) Томас Э. Дьюи успешно доказал обвинение в покровительстве проституции. Однако место Лучано вскоре занял Костелло. Не вызывает сомнения и то, что к 1950-м годам многие мафиозные семейства вовсю занимались различными видами нелегального бизнеса – начиная от развлекательной индустрии до содержания казино на дореволюционной Кубе, – а также участвовали в профсоюзной деятельности и политике. Например, не исключено, что в 1960 году к предвыборной кампании Джона Ф. Кеннеди привлекали мафиози, чтобы нанести поражение Ричарду Никсону, а еще достоверно известно, что у Кеннеди имелась общая любовница с чикагским гангстером Сэмом Джанканой – Джудит Кэмпбелл Экснер. С августа 1960 по апрель 1961 года ЦРУ даже вынашивало планы убить Фиделя Кастро, подослав к нему профессиональных киллеров-мафиози. (Впрочем, гипотеза о том, что за убийством Кеннеди стоит мафия, не вызывает большого доверия, хотя эта конспирологическая теория и оказалась чрезвычайно живучей, несмотря на опровергающие ее данные официального расследования и научные работы историков. К счастью, Пьюзо поборол соблазн включить в свой роман еще и намеки на эту версию.)

Однако появилась тенденция преувеличивать сложность организационного устройства мафии – именно потому, что существует совсем мало надежных документов, проливающих свет на ее деятельность, помимо свидетельских показаний тех немногочисленных мафиози, кто решился нарушить круговую поруку, или omertà (что переводится приблизительно как “мужественность”), – кодекс чести, под страхом смерти запрещающий членам организации предавать товарищей и сотрудничать с властями. О том, что сами представители мафии предпочитают называть ее иначе – Cosa Nostra (“Наше дело”), – впервые поведал Джозеф Валачи в 1963 году, когда давал показания Постоянному подкомитету по расследованиям комитета сената по вопросам государственного управления. А через двадцать один год итало-бразильский осведомитель Томмазо Бускетта описал американским прокурорам иерархическое устройство типичного мафиозного клана: на самом верху находится главарь (capofamiglia или rappresentante), ниже – capo bastone или sotto capo, а еще у “главы Семьи” имеется один или несколько советников (consigliere). Нижестоящие мафиози объединяются в группы (decina) из десяти “солдат” (soldati, operai или piciotti), каждую группу возглавляет capodecina. А в 1996 году арестовали Джованни Бруску – сицилийского мафиозо по прозвищу Il Porco (Свинья), убившего в 1992 году прокурора Джованни Фальконе, который вел дела против мафии. Давая показания, Бруска описал обряды посвящения в общество, через которые довелось пройти ему самому в 1976 году. Его пригласили на пир в загородном доме, где его ждали за столом несколько мафиози. На столе лежали пистолет, кинжал и листок бумаги с изображением святого. После того как Буска поклялся хранить верность преступному миру, старший мафиозо уколол ему палец иголкой и велел мазнуть кровью изображение святого, а потом поджег листок. “Если ты предашь Cosa Nostra, – сказали Бруске, – то гореть тебе в огне, как этому святому”. Конечно, подобные истории весьма занятны, но насколько можно им верить? Возможно, что все эти принципы организации и ритуалы посвящения возникли относительно недавно – если только они вообще существуют.

Мафия изначально была культурным укладом, или образом жизни, который возник из особенностей сицилийской истории. Само слово mafia образовано от прилагательного mafiusu (“чванливый” или “лихой”), происхождение которого (возможно, арабское – как пережиток мусульманского владычества над островом) обсуждалось долго, но безрезультатно. Это слово вошло в обиход в 1865 году благодаря давно забытой пьесе “Мафиози из Викарии” (I mafiusi di la Vicaria), а впервые официально употребил его двумя годами позже тосканский аристократ, граф Филиппо Гуалтерио. Но сами сицилийцы все же избегали этого слова, предпочитая говорить об “уважаемом обществе” (или “обществе чести” – Onorata società). Историк Диего Гамбетта охарактеризовал это общество как, по сути, “картель частных охранных организаций”[915]. Оно пережило подъем ближе к концу XIX века, вслед за вхождением Сицилии в состав Итальянского королевства – или фактически Пьемонтской империи, – в ту пору, когда почти не существовало полицейских сил и землевладельцам приходилось прибегать к услугам частных армий для защиты собственности и урожая. Затем Cosa Nostra превратилась в общую систему, обеспечивавшую принудительное исполнение договора и каравшую смертью нарушение обязательств. Похожие “общества” возникли и в областях Южной Италии: в Кампании – Каморра, в Калабрии – Ндрангетта, в Апулии – Сакра-Корона-Унита (“Объединенная священная корона”). Неистребимая нищета всех этих регионов красноречиво свидетельствует о том, что подобные организации – отнюдь не оптимальная основа общественного устройства. Впрочем, называть их организациями, пожалуй, неправильно. Неаполитанский историк Паскуале Виллари в своих “Южных письмах” (Lettere Meridionali), опубликованных в середине 1870-х годов, утверждал: “У мафии нет писаных законов, она не является тайным обществом или даже объединением. Она возникает совершенно стихийно”[916]. Мафия на Сицилии оставалась столь призрачной, что от нее в итоге довольно легко избавились в период фашистского правления, когда “железным префектом” Палермо был Чезаре Мори (1925–1929 годы)[917].

Иногда можно было услышать, что после того, как летом 1943 года Сицилию заняли войска союзников-антифашистов, Коалиционная военная администрация (КВА) сговорилась с мафией, чтобы восстановить власть последней на острове, причем роль посредника в тайных переговорах играл будто бы “Лаки” Лучано. Подобные утверждения беспочвенны. На самом деле офицеры коалиции сделали весьма проницательные наблюдения об укладе преступного мира, с которым столкнулись на Сицилии, потому что тот как раз потихоньку начал поднимать голову из невидимого подполья, куда его загнал режим Муссолини. Например, в октябре 1943 года американский вице-консул в Палермо, капитан У. Э. Скоттен, заявил, что мафия – это не организация со строгим подчинением единому центру, а скорее нечто вроде сети, спаянной при помощи кодекса чести и тайны. Скоттен написал:

Мафию едва ли возможно считать настоящей организацией с четко выстроенной иерархией руководства. Если это и организация, то устроенная скорее по горизонтали, чем по вертикали. Это объединение преступников, которых связывает между собой общая заинтересованность в том, чтобы не давать властям вмешиваться в их дела. Это заговор против сил закона, проявляющийся прежде всего в виде круговой поруки – так называемой omertà. Этот кодекс молчания навязывается всем жертвам мафии, а также всему населению, и таким образом люди становятся невольными соучастниками преступлений. В каком-то смысле мафия – не просто объединение: это и общественная система, и образ жизни, и профессия. Поэтому, с точки зрения полиции, главная трудность заключается в специфической природе самой мафии. Если бы она обладала четким устройством, то, последовательно устраняя ее главарей сверху вниз, можно было бы без труда разрушить ее[918].



Пока оккупационные власти, борясь с колоссальными трудностями, пытались управлять постфашистской послевоенной Сицилией, чиновники вроде Скоттена постепенно осознавали мучительную правду: у них не было никаких средств искоренить этот странный и жестокий местный уклад. Больше того, им приходилось до некоторой степени примириться с ним, чтобы восстановить хоть маломальский порядок на острове. У британского писателя Нормана Льюиса сложилось похожее впечатление[919].

Вот эта самая мафия и орудовала в американских городах с 1920-х до 1940-х годов. Несмотря на то что пресса с большим энтузиазмом писала о “корпорации убийств” (как журналисты окрестили преступный мир), семьи, описанные в романе “Крестный отец”, на деле были ближе к своим сицилийским корням – в том смысле, что их вымогательская деятельность носила довольно рассредоточенный характер. У них не было capo di tutti capi – “главаря всех главарей”. Как только мафиозные кланы пытались выстроить хоть сколько-нибудь четкую вертикаль, они тем самым подписывали себе приговор, – это прекрасно понял Скоттен. Эпоха, которая изображена в “Крестном отце”, была в некотором смысле эпохой гордыни, когда организованная преступность попыталась стать одновременно и более организованной, и менее преступной. В 1970 году правительство приняло Закон о коррумпированных и находящихся под влиянием рэкетиров организациях, и американскую мафию стерли с лица земли с поразительной легкостью. За 1980-е годы были осуждены двадцать три главаря, пойманные по всей стране, а также тринадцать замглаварей и сорок три мафиозных вожака помельче. Криминальная сеть совершила роковую ошибку: она решила сделаться такой иерархией, которую показывали в кино.

В то время как противозаконные сети процветали и прорастали внутрь американской политической элиты, другие – совершенно законные – сети становились предметом притеснения со стороны властей. Чернокожие американцы, начав кампанию за предоставление им полных гражданских прав наравне с белыми, столкнулись с ужасающим по силе сопротивлением – как юридическим, так и внеправовым. Движение борцов за гражданские права зародилось в церквях и колледжах, которые посещали чернокожие, и в южных отделениях основанной в 1909 году Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения (National Association for the Advancement of Colored People)[920]. И именно глубоко уходившие организационные корни сделали это движение практически неостановимым: ведь эти сети получали новую поддержку и подпитку каждое воскресенье. Как говорил Мартин Лютер Кинг, “пригласительный период на массовых собраниях, когда мы зазывали новых добровольцев, во многом напоминал те пригласительные минуты, какие бывают каждое воскресное утро в негритянских церквях, когда пастор бросает клич всем присутствующим – присоединиться к пастве. И новые люди приходили и вливались в ряды нашей армии – по двадцать, по тридцать и по сорок человек”[921]. Прослушивание его домашнего телефона стало лишь ничтожной частью той затяжной кампании, которую развернуло государство, надеясь подорвать и раздавить движение за гражданские права. Но в итоге эта правительственная кампания сама потерпела крах. А вот белых американцев, в ту же пору пытавшихся организовать протесты, ожидала неудача, как наглядно показывает случай с демонстрациями против повышения налогов на имущество в округе Лос-Анджелес в 1957 году. Хотя повышение налогов и вызывало массовое проявление недовольства, кампания оппозиции быстро выдохлась, потому что в пригородах Лос-Анджелеса просто не было социальных сетей и общественного лидерства наподобие тех, что уже возникли в “черных” церковных приходах южных штатов[922].

Но американцы, разумеется, не утратили потребность объединяться и взаимодействовать. На середину ХХ века пришелся расцвет одной из самых успешных социальных сетей во всей американской истории – содружества взаимопомощи для пьющих “Анонимные алкоголики” (“АА”). Основанное в 1935 году в Акроне, штат Огайо, нью-йоркским биржевым маклером Уильямом Уилсоном (Биллом У.) и акронским врачом Робертом Смитом (доктором Бобом), “АА” предлагали алкоголикам вернуться на путь трезвости за двенадцать шагов, однако подлинная сила этой организации заключалась в терапевтическом сетевом эффекте регулярных собраний, на которых люди честно рассказывали друг другу, как пристрастились к спиртному, и делились советами о том, как бросить пить[923]. А более ранняя встреча Уилсона с Эбби Тейчером, еще одним хроническим алкоголиком – хоть и лишена была той интеллектуальной значимости, какую имела встреча Исайи Берлина с Анной Ахматовой, – привела к созданию первого ребра в будущей всемирной сети[924]. “Мысли у меня в голове лихорадочно забегали, когда я представил, какая цепная реакция начнется среди алкоголиков, если каждый будет передавать наши идеи и наши принципы по эстафете”[925]. Поразительной особенностью “АА” остается псевдорелигиозный и совершенно аполитичный характер. (Действительно, эта организация изначально отпочковалась от христианской евангелической “Оксфордской группы”.) Если бы кто-нибудь сообщил Джону Эдгару Гуверу, что алкоголизм имеет некоторое отношение к коммунизму, он бы наверняка распорядился установить наблюдение за собраниями “АА”. Что любопытно, первые группы “АА”, как правило, отвергали людей, которые в остальном – за вычетом болезненной зависимости от спиртного – не являлись уважаемыми членами общества. К их числу относились (по ироничной формулировке Уилсона) “попрошайки, бродяги, обитатели сумасшедших домов, узники, мужеложцы, просто чокнутые и падшие женщины”. И лишь в 1949 году организация постановила, что принимать нужно всех без исключения людей, которые “желают бросить пить”[926].

Разнообразные патологии тоталитарных государств, как и гораздо более мягкие черты авторитаризма, появившиеся в тот же период в демократических странах, безусловно, толкали людей к бутылке. Беспробудному пьянству предавались не одни только кембриджские шпионы. Среднестатистический человек середины ХХ века – повязанный по рукам и ногам невыносимыми иерархическими цепями подчинения, страшившийся примыкать к социальным сетям, которые, не дай бог, государство сочтет подрывными, – очень часто искал утешения на дне рюмки. В СССР любимым наркотиком масс стала водка. В нацистской Германии, где производство алкоголя было принесено в жертву перевооружению, народ отдавал предпочтение более экзотическим веществам – например, первитину (метамфетамину) и эвдокалу (производной морфия)[927]. В США после введения сухого закона спиртное поглощалось в таких количествах, которые сегодня кажутся ошеломительными. А еще поколения, ставшие очевидцами мировых войн, в самоубийственных дозах курили табак. Однако утешение, которое предоставляли эти возбуждающие средства, оказывалось мимолетным. В романе Олдоса Хаксли “О дивный новый мир” (1932) фордистское Мировое государство контролирует даже наркотики, как и все остальное – от евгеники до эвтаназии, а нонконформиста Бернарда Макса ждет ссылка. У Оруэлла в романе “1984” (1949) не остается ни малейшей надежды на то, что Уинстон Смит окажет успешное сопротивление власти Старшего Брата над Взлетной полосой I: его ждут пытки и промывка мозгов. Похожая печальная судьба постигла поразительное множество литературных героев середины ХХ века – от Джона Йоссариана у Джозефа Хеллера[928] до Ивана Денисовича у Александра Солженицына и до Алека Лимаса (которого превосходно сыграл в сценах с пьянством актер Ричард Бертон, сам алкоголик) у Джона Ле Карре[929]. Примечательно, что волна вызванных извне идеологических моровых поветрий завершилась пандемией заболеваний печени и легких, которые люди навлекали на себя сами.





Часть VII

Кто хозяин в джунглях




Глава 42


Длительный мир




Крупные, иерархично устроенные империи, вступившие друг с другом в холодную войну, практически не позволяли своим гражданам создавать собственные сети – разве что эти сети были совсем далеки от политики. Однако чем дальше от имперских метрополий, тем заметнее ослабевал контроль центра. Третья мировая война велась не ядерными ракетами в стратосфере, а полуавтоматическим орудием в джунглях так называемого третьего мира. Там, вдали от железных и автомобильных дорог, телеграфных и телефонных линий, сверхдержавы оказались отрезаны от привычных средств командования, контроля и связи, от которых сильно зависели. Выявление ограниченности их возможностей в далеких бедных странах дало диалектический результат, обернувшись кризисом во внутренней политической структуре крупных держав. В 1970–1980-х годах сети начали возрождаться, а иерархии – рушиться, и завершился этот процесс распадом СССР и его империи в Восточной Европе. Примерно на то же время пришлось рождение интернета, и тут возникает соблазнительная мысль: а что, если появление новой технологии снова сместило баланс власти – на сей раз во вред интересам тоталитарного государства и его авторитарных ответвлений? Однако, как мы еще увидим, историческому процессу оказалась чужда подобная прямота. Интернет вовсе не был причиной кризиса, случившегося в конце ХХ века, а, напротив, скорее явился следствием крушения иерархической власти.

Историки холодной войны давно ведут споры о том, почему же она так и осталась “холодной”, – иными словами, почему США и СССР не начали войну друг с другом, как это уже дважды происходило с Великобританией и Германским рейхом. Избитый ответ гласит, что появление ядерного оружия так повысило ставки, что государственные деятели и в Вашингтоне, и в Москве стали вести себя гораздо осторожнее, чем вели себя политики в Лондоне и Берлине в 1914 и 1939 годах. Сторонники другого объяснения указывают на то, что после 1945 года союзнические сети сделались устойчивее, чем раньше. Обе сверхдержавы обзавелись обширными, густыми и сравнительно устойчивыми сетями союзников, сочетавшими договоры о взаимной обороне с элементами коммерческой интеграции. С 1816 по 1950 год число союзников у каждой страны в среднем не сильно превышало 2,5. А вот за период с 1951 по 2003 год этот средний показатель вырос более чем вчетверо, составив 10,5[930]. Дальнейший анализ указывает на рост торговли, связанный с затиханием конфликтов[931]. Любопытно, что рост союзов безопасности, создававшихся со стратегической целью, как будто предвосхитил рост торговли в пределах стран-союзниц[932]. Можно не сомневаться, что сетевые эффекты подобного рода тоже сыграли свою роль. Однако определяющей чертой почти всех соглашений – военных и экономических – в пору холодной войны была их иерархическая структура. Пускай даже главные державы Совета Безопасности ООН никогда не могли прийти к согласию, появлялись другие объединения: например, группа шести государств, изначально подписавших Римский договор 1957 года, или “большая семерка”, изначально возникшая в 1974 году в ходе неформальной встречи финансовых чиновников из пяти крупнейших (с точки зрения экономики) стран мира – США, Соединенного Королевства, ФРГ, Японии и Франции.

Однако представление о холодной войне как о длительном мире имеет смысл, если мы ограничиваем свое внимание только развитыми странами. Если же посмотреть на мир в целом, то период с 1950-х по 1980-е отнюдь не был мирным для Африки, Азии и Латинской Америки. В этих частях света то и дело вспыхивали гражданские войны, причем очень часто они разгорались именно потому, что враждующие группировки получали военную помощь от сверхдержав и тем самым действовали как их представители[933]. А еще в пору холодной войны происходили революции и перевороты в распадавшихся заморских колониях европейских стран. И как раз наблюдение за тем, насколько заразными оказывались подобные политические кризисы, породило идею “эффекта домино”[934]. После разгрома французов силами Вьетминя в битве при Дьенбьенфу президент США Дуайт Эйзенхауэр сказал: “У вас стоят в ряд костяшки домино. Вы сбиваете сначала первую… Легко предсказать, что станет с последней: очень скоро упадет и она”. Если союзы, возникшие в годы холодной войны, представляли собой звездообразно устроенные сети, то внешним узлам этих сетей угрожал “эффект домино”. Чтобы костяшки не падали, потребовалось разработать особые военные меры, со временем получившие название “противоповстанчество”, хотя более ярко их характеризует, пожалуй, название одного их прототипа – война в джунглях.





Глава 43

Генерал




В романе “Генерал” (The General) С.С. Форестер нарисовал зловещий портрет образцового британского генерала из поколения Первой мировой войны. Это и олицетворение эпохи жесткой иерархии, утвердившейся в середине ХХ века. Вот каким он предстает:

…примечательный [даже] в выборе своих подчиненных, а значит, через них – заметный и держателям более низких чинов. Требовались люди, не страшившиеся ответственности, люди с неиссякаемой энергией и железной волей, люди, готовые упорно исполнять порученную им часть плана боя, насколько позволяла им плоть и кровь – и собственная, и подначальных солдат. Требовались люди без воображения, чтобы выполнять военные приказы, лишенные воображения, придуманные другим человеком без воображения. Любые намеки на чудачество или оригинальность вызывали подозрения с учетом плана кампании. Каждому генералу нужны были подчиненные, которые неукоснительно выполнят приказы, не боясь трудностей и потерь и не страшась будущего. Каждый генерал знал, чего от него ждут (и одобрял это), и старался иметь в подчинении таких генералов, от которых сам сможет ожидать того же. Когда требовалось систематическое применение грубой силы, нужны были только такие люди, которые легко встроятся в систему, не ожидая ни малейших поблажек[935].



Пожалуй, трудно найти лучшее описание иерархического режима. Однако к 1940-м годам британская армия на собственном горьком опыте убедилась в том, что необходим совсем иной, более динамичный тип руководства. В ходе двух мировых войн стало понятно, что исключительная эффективность германской армии была обусловлена не строгим выполнением боевых планов, а децентрализованным принятием решений и гибкостью при неясности боевой обстановки[936]. Например, в 1940 году немецкие танковые части, пользуясь радиосвязью и французской дорожной сетью, забрались далеко за линию фронта противника и в итоге смяли оборону и разгромили французов. Чем дальше от поля боя, тем важнее было освободить офицеров (включая сержантов) от давления централизованного командования и контроля. Ярче всего уместность такого подхода продемонстрировали военные кампании в Азии против японцев. В Бирманской операции появился новый тип британского генерала – полная противоположность наделенному железной волей, но лишенному воображения Блимпу из романа Форестера. В джунглях как раз высоко ценились “чудачество и оригинальность”.

Уолтер Колйер Уокер, сын ассамского чайного плантатора, родился в 1912 году и в силу возраста не мог быть очевидцем кровопролитных битв на Сомме и при Ипре. Всю жизнь Уокер отличался крайней драчливостью. Учась в школе в Англии, он пришел к выводу, что задир лучше всего усмирять “прямым ударом левой в нос или ударом снизу в челюсть”. В военном училище в Сандхерсте он еле терпел муштру и мечтал стрелять из ружья, а не чистить его. Служа офицером в 1-м батальоне 8-го гуркхского стрелкового полка, он отличился в операциях против Факира из Ипи[937] в Вазиристане, где сделался экспертом по устройству засад. В 1944 году Уокер возглавил 4-й батальон 8-го гуркхского полка, который превратил – после двух месяцев переобучения – в грозное воинское подразделение, а сам удостоился ордена “За выдающиеся заслуги”. Британцы осваивали новые приемы ведения войны. “Опыт показывает, – говорилось в руководстве 1943 года, так называемой Книге джунглей, – что командование должно быть рассредоточенным, так чтобы младшие командиры оказывались в таких условиях, где им нужно самим принимать решения и действовать без промедления под свою ответственность…”[938] Это была настольная книга Уокера. После войны, служа в генштабе в Куала-Лумпуре, он получил задание: натренировать подразделение, получившее потом название “ищейки” и состоявшее из британских, гуркхских, китайских и туземных даякских отрядов. В 1948–1949 годах, когда коммунисты-террористы ввергли Малайю в войну, Уокер командовал Центром подготовки сухопутных войск на Дальнем Востоке, создав в Кота-Тингги Школу подготовки войск для боевых действий в джунглях[939]. Доктрина, разработанная в этой школе, была закреплена в брошюре “Проведение антитеррористических операций в Малайе”, которая, по сути, стала для британской армии практическим руководством по противоповстанческим действиям[940]. Главная цель военных действий была сформулирована так: не допустить, чтобы “партизанские атаки подорвали деятельность законной политической власти”[941]. На практике же это означало безжалостное истребление коммунистов на основе скоординированного сбора разведданных (при помощи полицейских и военных отрядов), энергичное патрулирование небольшими подразделениями и тщательно спланированные засады[942]. В 1958 году Уокер командовал операцией “Тигр”, в которой 99-я Гуркхская бригада ликвидировала последних коммунистов, действовавших в Джохоре. “Мой человек из охраны особого назначения, – сообщал позднее Уокер, – поручился, что КТ [коммунисты-террористы] придут, и через 28 дней они пришли и были убиты в болоте”. В глазах Уокера, людям, способным в духоте терпеливо лежать в засаде четыре недели кряду, нет цены. Он пришел в ярость, узнав, что в Лондоне вынашивают план сократить официальную численность гуркхского подразделения с более чем десяти тысяч до четырех[943]. “Малайя – последний оплот борьбы с коммунизмом в этой части света, – утверждал Уокер и напоминал о принципе домино: – Если Малайя падет, то положение в Юго-Восточной Азии станет непоправимым”[944].

И именно в густых джунглях Борнео – третьего по величине острова в мире – Уокер в итоге доказал свою правоту. Борнео, где не было железных дорог и почти не было никаких дорог вообще, а драгоценные взлетно-посадочные полосы были наперечет, представлял собой идеальное место, где централизованное принятие решений становилось единственным выходом. Остров, который достаточно произвольно поделили между собой Британская и Нидерландская империи, имел протяженную внутреннюю границу, проходившую между британскими территориями Саравак, Бруней и Северный Борнео и индонезийским (бывшим нидерландским) Борнео, известным как Калимантан. Британцы придумали план своего изящного ухода: объединить Саравак, Бруней и Северный Борнео с Малайей и Сингапуром, чтобы из них образовалась Малайская Федерация. Однако не успели они приступить к выполнению этого плана, как в Брунее при поддержке Индонезии вспыхнуло восстание, и в апреле 1963 года началась так называемая индонезийско-малайзийская Конфронтация (на местных языках – Konfrontasi): индонезийские войска перешли границу, вступили с востока в Саравак и уничтожили полицейский участок в Тебеду под Кучингом.

Президент Индонезии Сукарно мечтал создать Великую Индонезию, куда вошел бы, самое меньшее, весь Борнео. Задача Уолтера Уокера как командующего британскими силами на Борнео (и затем отвечавшего за проведение всех операций) состояла в том, чтобы развеять эти мечты – с минимальными затратами. Отправляясь на новое место службы, Уокер составил директивный документ, опираясь на свой опыт войны в Малайе. В нем он очертил “шесть составляющих успеха”:





Илл. 28. Генерал сэр Уолтер Уокер, герой Индонезийско-Малайзийской конфронтации на Борнео, основоположник методов противоповстанческой борьбы. Следовал правилу: “Будь хозяином джунглей”.

…Согласованные операции; своевременно поступающая и точная информация, то есть первоклассный механизм разведки; скорость, подвижность и гибкость; безопасность наших баз, где бы они ни находились и что бы собой ни представляли (аэродромы, патрульные базы и т. п.) … господство над джунглями [и] … умение завоевывать сердца и умы людей, и прежде всего туземцев[945].



Это был, по сути, манифест сетевой войны – полная противоположность прежним принципам действия британской армии, подчинявшейся жесткой иерархии. Любимым словом Уокера была “слаженность”. Одним из главных уроков, которые он усвоил в Малайе, была важность “единства – между самими вооруженными силами, между вооруженными силами и полицией, и между силами безопасности в целом и гражданской администрацией” и “слаженное планирование и совместные операции в любое время и на любом уровне”[946]. Он свел воедино армию, военно-воздушные силы и штаб флота и заставил их плотно взаимодействовать с гражданскими властями и полицией[947]. Уокер уподобил новую систему командования “триумвирату – гражданскому, полицейскому и солдатскому, – под единым командованием «военного» начальника операций”, который должен был “следить за тем, чтобы эта система работала как ножницы, то есть ни одна часть не подчинялась бы другой, но каждая помогала бы другой, и вместе они добивались бы успеха”[948]. Связь тоже была отлажена и объединена настолько, насколько в ту пору позволяли возможности радиотехники[949].

На суше Уокер придавал особую важность “полнейшей подвижности и гибкости”[950]. В зонах нападения как минимум две трети состава каждого гарнизона “решали задачи наступления, занимая основные позиции в джунглях и устраивая засады на тропах днем и ночью, так что враг никогда не знал нашего местонахождения, а мы в любой момент могли настичь его и напасть на него”. Самое главное, по его памятному выражению, – это “быть хозяином джунглей”:

Нельзя достичь результатов, просто нападая на врага, стреляя в него и затем возвращаясь к себе на базу. С ним нужно играть по его же правилам, жить в джунглях целыми неделями, завоевывать сердца и умы людей, внедрять собственных агентов в те деревни, которые заведомо враждебно к нам относятся. В таких условиях свою базу нужно носить на спине, и эта база должна состоять из легчайшей полиэтиленовой пленки, носка, набитого рисом, и кармана, набитого амуницией. Джунгли должны принадлежать вам, нужно быть хозяином джунглей, контролировать их и господствовать над ними[951].



Особенно эффективными стали три новшества Уокера: использование приграничных лазутчиков, особых отрядов и вертолетов. Важнейшую роль сыграли жители приграничных областей. По словам Дж. П. Кросса (офицера, которому поручили их обучение), “если бы приграничные племена можно было заставить сидеть смирно, убедив их в том, что они принимают активное и положительное участие в собственной защите и что за ними – правительство, то Конфронтация, наверное, провалилась бы. Поэтому деятельность приграничных лазутчиков имела существенное значение для победы”[952]. Уокеру нужно было, чтобы “лазутчики шныряли там, впереди, как некая ширма, и служили бы глазами и ушами обычных вооруженных сил, только еще с жалом. Для выполнения своей задачи они должны сливаться с фоном, должны снять ботинки для джунглей, которые только выдадут их с головой, и поднимающие боевой дух винтовки. Они должны выглядеть как крестьяне, рыбаки, торговцы, дровосеки и т. д.”. Кросс учил своих подопечных не только сливаться с окружением, но и запоминать любые следы неприятельской деятельности, какие им встретятся по пути, и выслеживать врага, “используя изводящую тактику, сливаясь с фоном, следуя за ним тенью и подбирая отставших, оставляя за собой следы – так чтобы тот, кто пойдет следом, легко понял, что тут происходит”[953]. С приграничными лазутчиками плотно работало около семидесяти человек из 22-го полка парашютно-десантных частей особого назначения (Special Air Service, SAS) – их задача состояла в том, чтобы “жить среди людей, заслуживать их доверие, оказывать им медицинскую и иную помощь”, и в то же время “отслеживать вылазки”[954]. Наконец, Уокер в полном объеме использовал вертолеты, имевшиеся в его распоряжении (их никогда не было больше восьмидесяти) для быстрой переброски наиболее тяжелого вооружения из одной горячей точки в другую, так что у неприятеля создавалось впечатление, будто артиллерия имелась на всех передовых базах[955].

Сегодня мало кто помнит о разгроме Конфронтации в непролазной глуши Борнео. Потому что этот разгром оказался полным. Вот слова Уокера: “Утвердиться по-хозяйски в джунглях площадью десять тысяч квадратных миль, выследить врага и бить его всякий раз, когда он отваживался на вылазки, – это было изрядное достижение для тринадцати батальонов, задействованных в данной операции”[956]. Военные потери были невелики: Британия и страны Содружества потеряли 114 человек убитыми, и еще 181 получили ранения, а Индонезия, по подтвержденным данным, потеряла убитыми 590 человек, ранено было 222 человека, а в плен захвачены 771. Смысл этих невысоких показателей раскрывается по-настоящему, если сравнить происходившее на Борнео с тем, что одновременно творилось в семистах милях севернее, во Вьетнаме, где американские войска приступили к операции, которая в итоге выльется в катастрофически дорогостоящую и совершенно безуспешную попытку сохранить независимость Южного Вьетнама. Как отмечал Уокер в статье, опубликованной в 1969 году, его задача на Борнео сводилась к тому, чтобы “не дать конфликту перерасти в открытую войну вроде той, что происходит сегодня в Южном Вьетнаме”. Он справился с поставленной задачей, одержав победу не только “в начальных раундах сражения в джунглях”, но и в “психологической битве, которая разворачивалась в глухих районах, в кампонгах и деревнях, где жили племенные народности”[957]. Прежде всего, он добился цели и стал хозяином джунглей, потому что

армия, которая передвигается тайно, главным образом маленькими отрядами и собирается вместе лишь тогда, когда должно начаться сражение, не может угодить в засаду. Так обычно передвигается армия вьетконговцев. Так научились перемещаться наши солдаты – и у них это получалось лучше, чем у врагов. Они перепартизанили партизан во всех видах игры – благодаря одной только хорошей выучке, основанной на практическом опыте[958].



Как мы еще увидим (в главе 50), армии США понадобилось дождаться смены целого поколения военных, чтобы овладеть этим искусством сетевой войны, – хотя в итоге им предстояло применять его в бетонных джунглях, а не в тех настоящих тропических лесах, хозяином которых некогда сделался Уолтер Уокер.





Глава 44

Кризис сложности