Площадь и башня. Cети и власть от масонов до Facebook

Задолго до того, как Никсон стал жертвой разоблачения собственных махинаций стараниями журналистов из Washington Post, а также из-за своего положения одиночки вне сети (поскольку у президента практически не было друзей в тех ведомствах, которые, возможно, могли бы его спасти), Киссинджер понял, что сети гораздо сильнее, чем иерархический аппарат федерального правительства. Конечно, он не собирался попусту тратить время на каких-то протестующих студентов. Однако в годы президентства Форда он стал ездить по стране и выступать с речами перед жителями Среднего Запада, пытаясь объяснить широкой публике свою стратегическую концепцию. Правда, его старания возымели лишь ограниченный успех. Пожалуй, самым примечательным из его действий стало отдаление от той единственной части Никсоновой сети, принадлежность к которой погубила бы его: к той части, которая тайно замышляла “Уотергейт”. Нужно было гениально разбираться в сетевых хитросплетениях, чтобы точно установить, каких узлов сети необходимо избегать. Власть Киссинджера, по-прежнему опиравшаяся на сеть, которая выходила не только за государственные, но и за профессиональные границы, держалась еще долгое время после того, как он ушел из правительства в 1977 году. Он основал консультационную фирму Kissinger Associates, что давало ему официальные поводы непрерывно куда-то летать, с кем-то встречаться, общаться и ужинать. А вот могущество исполнительной ветви власти после Никсона существенно ослабло из-за жесткого контроля со стороны Конгресса и изрядно осмелевших газет. Впредь ни один советник по национальной безопасности или государственный секретарь, сколь бы талантлив он ни был, никогда уже не достигал таких высот, каких довелось достичь Киссинджеру.





Глава 46

В долину




Почему же иерархические структуры в 1970-х годах постиг кризис? Можно было бы предположить, вслед за Бжезинским, что причина крылась в новых технологиях. Действительно, в семидесятые годы появился персональный компьютер и зародился интернет. И все же кризис иерархической власти предшествовал распространению электронных сетей в США. Так что причинно-следственная связь здесь была ровно противоположной: именно ослабление централизованного контроля сделало возможной американскую революцию в информационных технологиях.

Сейчас уже понятно, что для всех государств новые информационные, коммерческие и социальные сети эпохи интернета представляют серьезную проблему, однако масштаб этой проблемы вырисовывался лишь постепенно. Изначально сетевые технологии создавались для укрепления жандармского государства. В 1964 году исследователю из RAND[1011] Полу Бэрану поручили разработать такую систему связи, которая выдержит советский ядерный удар. Бэран предложил три возможных проекта подобной системы. Ее можно было сделать или централизованной (с одной главной “ступицей” посередине и множеством расходящихся “спиц”), или “децентрализованной” (с множеством компонентов, свободно соединенных друг с другом при помощи нескольких слабых связей), или распределенной (похожей на мелкоячеистую сетку или решетку). Теоретически последний вариант был самым надежным, так как мог бы выдержать уничтожение множества узлов, и действительно, Бэран предпочел именно эту модель для разработанной им позже сети Управления перспективных исследовательских программ – Arpanet (Advanced Research Projects Agency Network)[1012]. На практике же, как ни странно, такую систему можно было поддерживать лишь посредством централизованного планирования. Как указал в 1968 году Мелвин Конуэй (в основополагающей работе под названием “Как комитеты занимаются изобретениями?” (How Do Committees Invent?), в устройстве систем связи просматривается нечто вроде закономерности: “Организации, разрабатывающие системы (в используемом здесь широком смысле слова), неизбежно копируют системы связи внутри самих этих организаций”[1013]. Точно так же, как Киссинджер своими глазами убедился в дисфункции правительственного бюрократического аппарата, когда тот пытается решить важные стратегические задачи, Конуэй – системный аналитик с опытом работы по государственным оборонным контрактам – заметил следующее:

Структуры крупных систем обычно распадаются во время развития качественно больше, чем это происходит с малыми системами. Это наблюдение поразительно очевидно, если применить его к крупным военным информационным системам последних двух десятков лет… сложнейшим объектам, какие только придумал человеческий ум…

Почему же крупные системы распадаются? Похоже, что этот процесс происходит в три этапа:

Во-первых, изначальные планировщики осознают, что система будет крупной, а организация к тому же оказывает определенное давление, и тут возникает непреодолимое искушение привлечь слишком большое количество людей к работе над проектом.

Во-вторых, применение общепринятых приемов управления к крупной проектировочной организации заставляет распадаться ее коммуникационную структуру.

В-третьих, из-за гомоморфизма структура системы будет неизбежно отражать тот распад, который уже произошел в проектировочной организации[1014].



Таким образом, важно понимать: то, что стало впоследствии интернетом, не задумывалось в таком виде, а скорее возникло более или менее стихийным и естественным путем – стараниями ученых и специалистов по вычислительным машинам, работавших на частные компании, – а не под руководством военных планировщиков.

29 октября 1969 года впервые в истории один компьютер “заговорил” с другим: через сеть Arpanet было отослано неполное сообщение из Стэнфордского исследовательского института в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе[1015]. Через два года количество узлов в сети, связывавшей два эти университета и несколько частных компаний, перевалило за сорок. Начали возникать и другие похожие сети (Hepnet, Span, Telenet и другие), так что в 1974 году уже встал насущный вопрос: как связать эти сети воедино, в общую “интерсеть”? 1970-е годы стали порой лихорадочных, но крайне децентрализованных инноваций, и процессу интеграции способствовало каждое новое изобретение: операционная система Unix, которая впоследствии послужит источником вдохновения для Linux и FreeBSD, идея электронной почты с именем и адресом, разделенными значком @, первая программа для отправки электронных сообщений (MSG) с опциями “ответить” и “переслать”, первый модем. И разумеется, эти успехи совпали с явно неудержимым ростом мощности компьютерных процессоров, который подчинялся эмпирически выведенному “закону Мура”[1016]. Однако еще важнее оказалось условие, выдвинутое Винтоном (Винтом) Серфом и Робертом Каном, – о том, что над сетью сетей не должно быть централизованного контроля и что ее не следует подстраивать ни под какие конкретные приложения или формы пакета данных[1017]. Разрабатывая свой протокол программного обеспечения TCP/IP, они исходили из того, что все компьютерные сети должны иметь возможность сообщаться друг с другом, независимо от различий в их внутреннем устройстве. Их замысел стал реальностью 1 января 1983 года, когда к TCP/IP подключился Arpanet[1018]. Через год появились первые серверы доменных имен (DNS), что позволило присваивать числовым адресам сетевого протокола (IP) более удобные и запоминающиеся имена. К 1987 году насчитывалось уже около тридцати тысяч ведущих узлов в сети, которую уже начали называть словом Internet.





Илл. 34. Проект сети Arpanet, 1969 г.



Итак, интернет никем не планировался – он просто разрастался сам. Обширная, охватывающая весь мир инфраструктура, которой мы пользуемся сегодня, – с международными оптоволоконными линиями связи, с национальными основными провайдерами, предоставляющими доступ через телекоммуникационные системы вроде AT&T, с ее десятками тысяч интернет-провайдеров и миллиардами конечных пользователей, – поначалу была весьма скромной. Никакая центральная власть его не планировала – вот потому-то он и избежал тех ловушек и просчетов, о которых предупреждал “закон Конуэя”. Не требовалось и не требуется никаких разрешений, чтобы добавить новую ветку или удалить старую[1019]. Нет никакого центрального хранилища, где бы записывались все данные, имеющиеся в интернете. Собственно, составить схему его общей структуры невозможно. Бринтон и Чиан определяют три главные концепции, лежащие в основе интернета:

1) пакетная коммутация, при которой ресурсы используются совместно – вместо доступа с жестким закреплением каналов;

2) распределенная иерархия, при которой контроль распространяется по различным сегментам сети в географическом порядке;

3) модуляризация, при которой задачи расчленяются на различные функциональные уровни и решаются по отдельности[1020].



Мы, пользователи, нисколько не удивляемся тому, сколько возможностей предоставляет нам интернет, как незаметно направляет он информационные пакеты, которые нам нужно переслать или получить, кратчайшими путями, используя при этом сигналы обратной связи, чтобы оценить состояние сети и избежать заторов[1021]. Столь сложную систему просто не могла бы разработать одна-единственная организация.

Система “Всемирная паутина” (World Wide Web), появившаяся в 1980-х годах как основная форма интернет-трафика, развивалась примерно так же[1022]. Началось все с того, что ученый Тим Бернерс-Ли, работавший в Европейской лаборатории по ядерным исследованиям (ЦЕРН), написал программу под названием Enquire для нужд физиков, изучавших элементарные частицы. В марте 1989 года Бернерс-Ли выступил с предложением создать всемирный вариант своей программы. Вначале он думал назвать ее “Сеть” (Mesh), но потом ему в голову пришло другое название – Всемирная паутина. Именно Бернерс-Ли разработал ныне повсеместно используемые инструменты сетевого сообщения: язык гипертекстовой разметки (HTML), протокол передачи гипертекста (HTTP) и унифицированный указатель ресурсов (URL). Через несколько лет этот общедоступный компьютерный код сделал возможным быстрое распространение удобных для пользователя веб-браузеров – таких как Mosaic и Netscape Navigator. Подобно самому интернету, тесно связанная с ним Всемирная паутина стала продуктом естественного роста, а не централизованного контроля. Она представляет собой сеть, узлами которой служат созданные пользователями веб-страницы, а ребрами являются гиперссылки, позволяющие переходить с одной страницы на другую, как правило, в одном направлении (то есть на той странице, куда мы перешли, необязательно имеется гиперссылка, ведущая на ту страницу, откуда мы туда перешли)[1023]. Подобно интернету, это дело рук множества людей: куки-файлы, плагины, сессии и сценарии – все эти элементы приходилось придумывать в разное время, чтобы справиться с возрастающей сложностью системы. Всемирная паутина непознаваемо обширна, и ни одна поисковая машина из тех, что помогают нам искать информацию в сети, не способна заархивировать все существующие веб-страницы. Мы лишь знаем, что ее конструкционный заполнитель – это гигантский и плотно взаимосвязанный компонент обоюдно доступных узлов[1024].

Выступая в 1960 году с прощальным обращением к нации, президент Эйзенхауэр предупреждал о чрезмерной власти, какой располагает военно-промышленный комплекс. Он напрасно тревожился. Если бы ВПК действительно был всесилен, он бы ни за что не допустил столь стремительного роста интернета и Всемирной паутины – или хотя бы помешал ему. Что поражало, пожалуй, больше всего в США в 1970-х годах – это уже то, что такие децентрализованные инновации стали возможны, несмотря на все экономические, социальные и политические сложности, с которыми обычно ассоциируется это десятилетие. Молодые люди, которых притягивала Кремниевая долина – как впервые в шутку назвали долину Санта-Клара в 1971 году, – встали на антиавторитарные позиции всего их поколения. Когда в 1996 году конгресс принял “Закон о соблюдении приличий в средствах массовой коммуникации” (это была первая попытка отрегулировать механизм общения в интернете, установив штрафы за онлайн-публикации, содержащие непристойную брань), то, вполне логично, ответ от лица Долины написал (в виде электронного сообщения) бывший автор текстов для рок-группы Grateful Dead Джон Перри Барлоу[1025]. Его “Декларация независимости Киберпространства” была адресована “Правительствам индустриального мира – вам, усталым великанам из плоти и стали”:

Я родом из Киберпространства, нового обиталища Разума. От имени будущего я прошу вас, принадлежащих прошлому, оставить нас в покое. Мы вам не рады. У вас нет ни малейшей власти над нашими собраниями.

У нас нет избранного правительства, и мы не собираемся им обзаводиться, поэтому я обращаюсь к вам, имея на то лишь те полномочия, с какими всегда говорит сама свобода. Я объявляю, что всемирное публичное пространство, которое мы создаем, в силу своей природы независимо от тирании, которую вы тщитесь нам навязать. У вас нет никакого морального права управлять нами, и вы не располагаете никакими методами принуждения, которых нам по-настоящему стоило бы опасаться…

Киберпространство находится не на вашей территории. Не воображайте, будто вы можете строить его, как будто речь идет о государственном строительстве. Не можете. Это природное явление, и оно растет само – благодаря нашим коллективным действиям…

Киберпространство состоит из контактов, отношений и мысли как таковой, которые распространяются как стоячие волны в паутине наших сообщений… Мы создаем мир, куда могут входить все – без привилегий или предрассудков, диктуемых расовой принадлежностью, экономическим могуществом, военной силой или унаследованным общественным статусом.

Мы создаем мир, где каждый человек где угодно может высказывать свои взгляды, пускай даже самые странные, не боясь, что его заставят замолчать или подчиниться большинству.

Ваши юридические представления о собственности, свободе самовыражения, об идентичности, движении и контексте неприменимы к нам… [Ваши] все более враждебные и колониальные меры ставят нас в то же положение, в каком в прежние времена оказывались любители свободы и самоопределения, которым приходилось сопротивляться властям стародавних невежественных держав[1026].



Несмотря на самые горячечные мечтания студентов-радикалов 1970-х годов, революция в США так и не произошла. Как ясно следовало из знаменитого письма Барлоу, интернет и стал этой революций. Или так тогда казалось. Фонд электронных рубежей (Electronic Frontier Foundation, EFF), основанный Барлоу и другими киберлибертарианцами, одержал первую крупную победу в 1997 году, когда Верховный суд отменил “Закон о соблюдении приличий в средствах массовой коммуникации” как нарушение Первой поправки[1027]. Правительство США почти не вмешивалось в работу Инженерного совета интернета (Internet Engineering Task Force, IETF), в котором его создатели видели единственное нужное интернету правительство. Дэвид В. Кларк, главный создатель интернет-протоколов, говорил: “Мы отвергаем королей, президентов и голосование. Мы привержены грубому консенсусу и выполнению кода”[1028]. В ту яркую и радостную утреннюю пору мало кто из ученых или инженеров-программистов задавался вопросом: как быть, если интернет вдруг станет местом преступления?

Но было уже очевидно, что, как и в Эдемском саду, в утопическом Киберпространстве есть и свой змий, и свои грешники: злонамеренные участники игр, которые врывались в многопользовательские подземелья, чтобы виртуально надругаться над чужими аватарками, и подтянувшиеся вслед за ними настоящие преступники, охотно ухватившиеся за возможности для мошенничества практически сразу же, как только появились онлайн-платежи[1029]. Недолго Киберпространство продержалось и без правительства. В январе 1998 года Джон Постел, первый директор Администрации адресного пространства интернет (Internet Assigned Numbers Authority, IANA), разослал электронные письма восьми из двенадцати операторов региональных серверов корневых имен в интернете и предписал им сменить сервер корневой зоны на IANA, уйдя из зоны Network Solutions, Inc. – изначального системного реестра DNS, созданного в сентябре 1991 года Агентством по оборонным информационным системам (Defense Information Systems Agency, DISA). А через несколько дней Национальная телекоммуникационная и информационная администрация (National Telecommunications and Information Administration) министерства торговли выпустила “Предложение об улучшении технического управления интернет-именами и адресами”[1030]. Была создана новая международная некоммерческая организация – Корпорация по управлению доменными именами и IP-адресами (Internet Corporation For Assigned Names and Numbers, ICANN) с советом директоров, в котором представлены разные страны. Эта корпорация и стала руководить IANA, но по договору с министерством торговли – и под его надзором. Тому, что начиналось как Arpanet, оказалось не так-то легко покинуть юрисдикцию своего родителя – Дяди Сэма. Таким образом, “Декларация независимости” Барлоу превратилась в невостребованное письмо уже через два года после своего написания.






Глава 47

Падение Советской империи




Институт кибернетики находился на окраине Киева. Именно там с 1972 года Виктор Глушков пытался создать советский интернет. Полностью его проект назывался “Общегосударственная автоматизированная система сбора и обработки информации для учета, планирования и управления народным хозяйством СССР” (ОГАС). Здесь, в Украинской ССР, царила атмосфера, близкая по духу Кремниевой долине. Глушков и его коллеги придумали страну Кибертонию, которой будет править совет роботов, а высшим руководителем будет робот-саксофонист. Глушков хорошо понимал: чтобы его автоматизированную систему одобрили в Кремле, она должна вписываться в трехуровневую структуру советской плановой экономики. Неизбежно пришлось бы создать центральную компьютерную станцию в Москве, а она связывалась бы с двумястами узлами среднего уровня в крупных городах СССР, откуда, в свой черед, связь тянулась бы к двадцати тысячам компьютерных терминалов, распределенным между основными производственными объектами. Но, пускай контроль над доступом к сети находился бы у Москвы, Глушков все равно мечтал о том, чтобы каждый авторизованный пользователь имел возможность связаться с любым другим пользователем сети без прямого разрешения от “родительского” узла.

Мог бы оказаться такой советский интернет жизнеспособным? Сомнительно. Как бы то ни было, к этому эксперименту даже не приступили – и не потому, что члены Политбюро в Москве усмотрели потенциальную угрозу собственной власти в идее Глушкова, а просто потому, что тогдашний министр финансов Василий Гарбузов отверг его проект ввиду высоких затрат[1031].

Зная все, что мы знаем сегодня об изъянах советской экономики 1970-х годов, создававшей при производстве убавочную стоимость вместо прибавочной, мы уже с трудом припоминаем, что в Вашингтоне общее мнение склонялось в тому, что коммунизм в итоге способен восторжествовать над капитализмом. Экономист Пол Самуэльсон в своем популярном учебнике (издание 1961 года) предсказывал, что советская экономика перегонит американскую в период между 1984 и 1997 годами. А в переиздании 1989 года он все еще утверждал: “Советское хозяйство служит доказательством того, что, несмотря на мнения многочисленных скептиков, социалистическая командная экономика способна функционировать и даже преуспевать”. А в более позднем отчете Агентство национальной безопасности признавалось, что “до переворота 1989 года ни в каких официальных оценках никогда ни слова не говорилось о том, что крах коммунизма является сколько-нибудь вероятным событием”[1032]. Однако любому внимательному иностранцу, посещавшему Советский Союз, становилось ясно, что с плановой экономикой что-то не так. На устаревших фабриках процветали мелкое воровство, беспробудное пьянство и систематические прогулы. Трудно поверить, что компьютеры даже с огромными вычислительными мощностями могли бы спасти систему, успевшую прогнить до самого основания.

Большинство советских граждан, видя общее моральное разложение, не переходили к политической активности, а только предавались фатализму и еще усерднее упражнялись в черном юморе. Однако в тех странах Восточной Европы, которые попали под прямое или косвенное управление из СССР лишь по окончании Второй мировой войны, дело обстояло иначе. Осмелев от того, что советские лидеры решили (неискренне) поддержать Хельсинкские соглашения о правах человека, диссиденты начали робко организовываться в группы. Впервые после 1930-х годов люди, жившие при коммунистическом режиме, поняли, что можно объединяться в сети, при этом автоматически не рискуя собственными жизнями и жизнями близких. Быстрее всего независимые добровольные объединения росли в Польше. Необходимо было создать сеть сетей – нечто вроде политического интернета, – которая позволила бы светским университетским либералам сплотиться с католической церковью и рабочим классом против опостылевшего режима[1033]. С 1969 по 1977 год сеть оппозиции выросла примерно на 40 %: к ней присоединилось шесть новых групп, в том числе Свободные профсоюзы (Wolne Związki Zawodowe, WZZ). Одновременно возросла плотность сети: гражданские, либеральные, католические и радикальные группы стали более взаимосвязанными. К 1980 году, явно благодаря воодушевившему многих поляков визиту папы римского Иоанна Павла II, сеть снова существенно выросла, и теперь ее главным объединяющим центром стало профсоюзное движение “Солидарность”[1034]. Конечно, введение чрезвычайного положения в декабре 1981 года разорвало сеть: многих людей, являвшихся ее важными узлами, арестовали, а другие бежали за границу. И все же генерал Войцех Ярузельский не был похож на Сталина. В феврале 1989 года, когда правительство пошло на переговоры с “Солидарностью”, сеть восстановилась и начала расти заново с головокружительной быстротой.

Как мы уже видели, революции – явления сетевые. С каждым днем 1989 года, обходившимся без разгонов, решимость восточноевропейских правящих режимов ослабевала, а количество граждан, желавших присоединиться к открытым протестам, увеличивалось. В мае в Будапеште венгерские коммунисты решили открыть границу с Австрией. Воспользовавшись новой возможностью, около пятнадцати тысяч жителей ГДР поехали через Чехословакию в Венгрию – как бы “на выходные”. На самом деле возвращаться с Запада на Восток они и не собирались. В июне “Солидарность” победила на польских выборах и приступила к формированию демократического правительства. В сентябре венгерские коммунисты последовали примеру поляков и согласились провести свободные выборы в своей стране. Еще через месяц, пока Эрих Хонеккер оттачивал свои планы празднования сорокалетия Германской Демократической Республики, в Лейпциге на улицы хлынули сотни, затем тысячи, потом десятки и сотни тысяч людей. Вначале они скандировали Wir sind das Volk (“Мы – народ”), а затем изменили напев на Wir sind ein Volk (“Мы – единый народ”). Здесь тоже локальные сети оппозиции – иногда группировавшиеся вокруг церквей – быстро объединились между собой, хотя левые и правые сторонники революции не отличались такой сплоченностью, как в Польше[1035]. 9 ноября 1989 года ошарашенным репортерам в Восточном Берлине сообщили, что “ [принятое] решение предоставить всем гражданам возможность покинуть страну через официальные пункты пересечения границы… должно вступить в силу незамедлительно”. Услышав эту новость, толпы жителей Восточного Берлина сразу же хлынули к пограничным пунктам пропуска. Пограничники, которым еще не поступили четкие распоряжения, предпочли не оказывать сопротивление. К полуночи все КПП были вынуждены открыться. Костяшки домино начали падать – но на сей раз не в ту сторону, которой боялся Эйзенхауэр, – и продолжали падать еще почти два года. После неудавшегося августовского путча 1991 года в Москве начал разваливаться и сам СССР: от него остался огузок в виде Российской Федерации, от которой отпали три прибалтийские республики, Украина и Белоруссия, три закавказские и пять среднеазиатских республик. Примерно в тот же период распалась Югославия, причем многонациональную Боснию и Герцеговину чуть не растащили на мелкие кусочки. Лишь в Китае коммунистическое правительство твердо решило не отступать от сценариев 1956 и 1968 годов и в июне 1989 года бросило танки на подавление народных протестов в Пекине.





Илл. 35. Сети польской оппозиции. 1980–1981 годы. Успех свободного профсоюза “Солидарность” (черный шестиугольник в центре слева) отчасти объяснялся его связями со множеством других политических объединений.



Эта масштабная евразийская цепная реакция была плодом деятельности не только сетей политической оппозиции – ее подстегивали и телевизионные сети. На первом этапе Восточногерманской революции многих подталкивали к участию в протестах новостные передачи из ФРГ, которые большинство граждан ГДР могли видеть на собственных телеэкранах. Лишь в одной отсталой “Долине-ничего-не-подозревающих” (Tal der Ahnungslosen) – в юго-восточной области вокруг Дрездена и в северо-восточной части страны, под Грайсфельдом, – западные телеканалы не ловились[1036].

Однако не менее опасными для советской системы оказались и западные финансовые сети, которые в 1980-х годах из-за либерализации рынка капиталов и появления компьютерных технологий росли по экспоненте. И это отнюдь не совпадение, что восточноевропейские режимы (за исключением Румынии) начали корчиться в предсмертных муках всего через несколько лет после того, как влезли в крупные долги к западным банкам. Именно эти банки в числе первых начали систематически и в широких масштабах использовать новые информационные технологии, разрабатывавшиеся в Кремниевой долине. Это обстоятельство часто упускают из виду в работах, посвященных истории 1980-х годов. В них обычно непропорционально огромные заслуги в развале коммунистических режимов отводят небольшой группе героических лидеров – Горбачеву, Рейгану, Тэтчер и папе римскому. Вне всякого сомнения, эти личности сыграли большую роль, но у них появилось гораздо больше шансов достичь намеченных целей, когда они начали действовать заодно с быстро разраставшимися сетями международных финансов. Важнейшим узловым центром этой сети был не Вашингтон, не Лондон и уж тем более не Рим. Им являлся маленький горнолыжный курорт в швейцарском кантоне Граубюнден – Давос.





Глава 48

Триумф человека давосского




Рассылая “Декларацию независимости Киберпространства” сети онлайн-корреспондентов из своей адресной книги, сам Джон Перри Барлоу, что примечательно, находился в Давосе. Как участник Всемирного экономического форума (ВЭФ), Барлоу общался с множеством людей и электронным путем, и вживую. ВЭФ был основан в 1971 году окончившим Гарвард немецким экономистом Клаусом Швабом, которому пришло в голову, что регулярные встречи руководителей международного бизнеса могли бы приблизить осуществление его мечты – “чтобы деловые корпорации стали заинтересованными участниками создания глобального общества, наряду с правительством и гражданским обществом”[1037]. В результате возникло то, что называли “раем для любителей похвастаться знакомством со знаменитостями”, где собирались не только главы транснациональных корпораций и избранные политики, но и “директора центральных банков, руководители промышленных предприятий, титаны хедж-фондов, мрачные предсказатели, астрофизики, монахи, раввины, технические специалисты, музейные хранители, президенты университетов, финансовые блогеры [и] добродетельные наследники”. “Давос похож на конгресс, на фабрику, на мормонскую скинию, на Богемскую рощу[1038], на “лучший в мире званый ужин”, на финансовую систему, на Facebook, на фестиваль Burning Man[1039], на учебный лагерь для новобранцев, на среднюю школу, на Лос-Анджелес, на Куог[1040]. Давос – луковица, слоеный пирог, матрешка”. Благодаря Швабу сегодня Давос с полным правом заслуживает того названия, которое некогда дал возвышающейся на ним горе Томас Манн: der Zauberberg – Волшебная гора. А сам Шваб благодаря Давосу может сегодня с полным правом (перешедшим к нему от Киссинджера) считаться “человеком с наибольшим количеством [и, наверное, качеством] связей на планете”[1041].

Те, кто высмеивает Всемирный экономический форум, недооценивают силу сетей. Мало какие речи в истории этого форума имели более глубокое историческое значение, чем речь, произнесенная в январе 1992 года недавно освобожденным политическим узником с противоположного края света. “Наша взаимозависимость, – заявил он делегатам, сидя рядом со Швабом, слушавшим внимательно и одобрительно, – требует, чтобы все мы объединились и всем миром выступили за развитие, процветание и выживание человечества”. Еще оратор подчеркнул, что “нужна массовая переброска ресурсов с Севера на Юг”, – но не как “благотворительность или попытка облегчить жизнь «неимущих» за счет «имущих»”. Затем он перечислил четыре шага, которые, по его мнению, необходимо сделать его собственной стране:

Справиться с… проблемами долгов, постоянного снижения цен на товары, которые экспортируют бедные страны, и доступа к рынкам для произведенных ими товаров.

Обеспечить рост [нашей] экономики… потребуется быстрый и устойчивый рост с точки зрения привлечения капитала или долгосрочных капиталовложений; для инвестиций следует привлекать и внутренние, и иностранные источники.

[Создать] публичный сектор, который не отличался бы от подобных секторов в таких странах, как Германия, Франция и Италия.

Предложить самые выгодные перспективы для инвесторов, присутствующих в этом зале, – и южноафриканских, и международных[1042].



Этим оратором был Нельсон Мандела, и суть сказанного им была столь же ясна, сколь и поразительна: ради привлечения капиталов в страну, которую он собирался возглавить, ведущий деятель Африканского национального конгресса (АНК) был готов отказаться от одного из ключевых принципов подписанной в 1955 году Хартии свободы этой партии – от национализации главных отраслей промышленности Южной Африки[1043].

Хотя Мандела и состоял в Южноафриканской компартии в 1962 году, когда его заточили в тюрьму, он не был обычным коммунистом. “Мы должны основательно изучить все революции, включая неудавшиеся”, – записал он однажды в дневнике, имея в виду сочинения израильского лидера Менахема Бегина и деятеля бурской партизанской войны Денейса Рейца, а также Че Гевары и Мао Цзэдуна. Революционная теория вооруженного крыла АНК “Умконто ве Сизве” (“Копья нации”), созданного в 1961 году, была ближе по духу к Фиделю Кастро, чем к Ленину[1044]. Проведя много лет в тюремном заключении на острове Роббен, Мандела во многом пересмотрел свои философские взгляды, но продолжал держаться за идею национализации командных высот в экономике. В 1990 году, когда британский посол Робин Ренвик попытался отговорить его от национализации, Мандела ответил: “Это была ваша идея”, – намекая на 4-ю статью Устава Британской Лейбористской партии, где говорилось, что партия убеждена в необходимости “общественного владения средствами производства, распределения и обмена, что является лучшей из достижимых систем народного управления и контроля над всеми отраслями промышленности и сферами услуг”[1045].

Почему же Мандела уже через два года отказался от последних остатков своих социалистических убеждений? Сам он признавал, что на его решение повлияла поездка в Давос. Позже он говорил об этом так: “Я вернулся домой и сказал: «Ребята, нам надо выбирать. Или мы сохраняем национализацию и не получаем никаких инвестиций – или меняем подход и получаем инвестиции»”[1046]. Позднее, уже в 2000 году, он вспоминал, как “ездил по миру и выслушивал мнения ведущих бизнесменов и экономистов о том, как добиться роста экономики”, и в итоге “убедился в их правоте и в необходимости свободного рынка”[1047]. Однако выдвигались и другие объяснения. В глазах тех деятелей АНК, которые стояли на более левых позициях, чем Мандела, – например, Ронни Касрилса, “отказ от национализации стал «Фаустовой сделкой» с белым миром и предательством южноафриканских бедняков”[1048]. Журналист Энтони Монтейро заявил, что Мандела в действительности “еще до освобождения вступил в тайные переговоры с белым режимом” и уже тогда согласился отказаться от национализации[1049]. Примерно ту же мысль можно сформулировать мягче, если сказать, что Мандела (как и Табо Мбеки, который позже сменил его на посту президента) прислушался к мнению южноафриканских крупных предпринимателей, в частности Гарри Оппенгеймера, с которым его познакомила Хелен Сазман, одна из немногих белых политиков, боровшихся с апартеидом[1050]. Альтернативная гипотеза гласит, что переменить политический курс Манделу заставило давление Международного валютного фонда (МВФ): “В обмен на кредит в 850 миллионов долларов… Южная Африка соглашалась на режим жесткой экономии, либерализацию и приватизацию”[1051]. По мнению Наоми Кляйн, АНК “принялись усиленно накачивать либеральными идеями”, и занимался этим не только МВФ, но и “иностранные школы бизнеса, инвестиционные банки, аналитические центры, занимавшиеся экономической политикой, и Всемирный банк”, не говоря о “юристах, экономистах и социологах, которые выдумывали и заполняли быстро расширявшуюся «переходную» отрасль”[1052]. Согласно другим версиям, Манделу сбили с прежнего социалистического курса Маргарет Тэтчер и госсекретарь США Джеймс Бейкер. (Бейкер будто бы сказал Манделе о национализации: “Эта идея давно уже устарела”[1053].)





Илл. 36. Нельсон Мандела и Клаус Шваб в Давосе в январе 1992 года, когда Мандела убрал из программы АНК пункт о национализации экономики.



Поездка Манделы в Давос произошла в решающий для истории Южной Африки момент. Манделу освободили в феврале 1990 года. Через полгода Южноафриканская коммунистическая партия была узаконена, и вооруженная борьба АНК на время прекратилась. Однако и в конце 1991 года Южная Африка могла только мечтать о демократически избранном правительстве. Переговорный процесс с участием разных партий, завершившийся в итоге созданием демократической конституции, начался только в 1993 году, а первые свободные выборы состоялись лишь в апреле 1994 года. Многие эксперты и тогда считали, что конец политики апартеида приведет скорее к гражданской войне, чем к свободным выборам. Однако не западные политики или плутократы убедили Манделу изменить позицию в отношении национализации. По словам будущего министра труда Тито Мбовени (который сопровождал Манделу в поездке в Давос), на его мнение повлияли в действительности китайские и вьетнамские делегаты Всемирного экономического форума. “Мы в данный момент стремимся приватизировать государственные предприятия и привлекать частные предприятия к участию в экономике наших стран, – сообщили они Манделе. – Мы представляем коммунистические правительства, а вы – лидер национально-освободительного движения. Почему же вы говорите о национализации?”[1054]. Звучит убедительно. С чего бы Мандела стал прислушиваться к советам министра промышленности Нидерландов – еще одного делегата Давосского форума, который советовал ему не увеличивать долю государственной собственности? Ведь он сам провел тридцать лет в плену у африканеров, говорящих на диалекте нидерландского языка[1055]. Сеть, к которой он принадлежал все эти годы, была одной из самых успешных сетей ХХ века и объединяла коммунистов всех стран. А в Давосе произошло историческое событие потому, что эта более старая сеть оказалась включена в новый капиталистический интернационал, созданный Клаусом Швабом, и эта интеграция стала возможной, потому что китайское и вьетнамское правительство решили встать на путь рыночных экономических реформ.