Поступь хаоса

Бен уже был на ногах и слушал.

– Лошадь вроде одна.

Мы все уставились на дорогу, тихо сиявшую в лунном свете.

– Бинокль! – сказала у плеча Виола.

Я, ни слова не говоря, выудил его из сумки, перещелкнул на ночное видение и принялся искать источник звука, такого звонкого и четкого в неподвижном ночном воздухе.

Тадда-там тадда-там.

Я смотрел дальше по дороге, дальше, еще да…

Вот оно. Он. Ну конечно, кто еще это мог быть?

Мистер Прентисс-младший, собственной персоной, жив, здоров, свободен и верхом.

– Дьявол! – Это Виола прочла мой Шум.

Я протянул ей бинок.

– Дэйви Прентисс? – Бен тоже последовал ее примеру.

– Единственный и неповторимый. – Я быстро складывал фляги в сумку. – Нам нужно идти.

Виола передала бинок Бену, штобы он насладился этим зрелищем сам. Он быстро глянул, отодвинул от глаз штуковину, осмотрел.

– Изрядная вещь!

– Нам пора, – поторопила Виола. – Как всегда.

Бен повернулся к нам с биноком в руке, поглядел на одного, на другую. Я видел, што поднимается у него в Шуме, и…

– Бен… – начал я.

– Нет, – сказал он. – Здесь мы с вами расстанемся.

– Но Бен…

– Я в состоянии справиться с Дэйви Прентиссом.

– У него ружье, – напомнил я. – А у тебя нет.

Бен подошел ко мне вплотную:

– Тодд…

– Нет! – перебил я сильно громче, чем раньше. – Я не стану тебя слушать.

Он заглянул мне в глаза, а я заметил, што ему ради этого уже не приходится наклоняться.

– Тодд, – повторил он. – Это мое искупление за весь тот вред, который я причинил, сохранив тебе жизнь.

– Ты не можешь бросить меня, Бен. – У меня даже голос стал мокрым (заткнись). – Только не снова!

– Я все равно не могу пойти с вами в Убежище. – Он затряс головой. – Теперь ты сам знаешь, что не могу. Я – враг.

– Мы всем объясним, что случилось на самом деле…

Но он только качал головой.

– Конь приближается, – сообщила Виола.

Там та-дам та-дам та-дам.

– Единственное, что делает меня мужчиной, – сказал Бен, и голос его был тверд, как камень, – это возможность обеспечить, чтобы мужчиной благополучно стал ты.

– Но я еще не мужчина, Бен, – выдавил я сквозь сведенное спазмом горло (заткнись, я сказал). – Я даже не знаю, сколько дней мне еще осталось…

И тогда он улыбнулся мне, и именно эта улыбка сказала, што все уже кончено.

– Шестнадцать. Шестнадцать дней до твоего дня рожденья.


Он взял меня за подбородок и поднял лицо к свету.

– Но ты на самом деле уже давно мужчина. И пусть никто не смеет тебя разуверять.

– Бен…

– Идите.

Он отдал бинок Виоле у меня за спиной, а потом крепко сдавил меня в объятиях.

– Ни один отец не смог бы гордиться тобой больше, – шепнул он в самое ухо.

– Нет. – Все слова у меня смазывались. – Нет. Это нечестно.

– Нечестно. – Он оторвался от меня. – Но в конце дороги ждет надежда. Помни об этом.

– Не уходи, – взмолился я.

– Я должен. Опасность приближается.

– Уже совсем близко, – сказала, глядя в бинок, Виола.

Тада-там тада-ТАМ.

– Я остановлю его. Выиграю вам время. – Бен посмотрел на Виолу: – Позаботься о Тодде. Обещаешь?

– Обещаю, – твердо сказала она.

– Бен, прошу тебя, – из последних сил прошептал я. – Пожалуйста!

Он в последний раз схватил меня за плечи:

– Помни. Надежда.

И, ни слова не говоря, он помчался вниз по склону холма, к дороге. Уже там он оглянулся: мы все еще смотрели ему вслед.

– Чего вы там ждете? – крикнул он. – Бегите?





37

В чем смысл?




Даже говорить не буду, што я чувствовал, пока мы сбегали с другой стороны холма, все дальше и дальше от Бена – и на сей раз навек, потому што какая после этого может быть жизнь?

Жизнь сейчас равнялась бегу. Вот как остановимся, так и узнаем, што она наконец кончилась.

– Давай, Тодд, – позвала Виола, оглядываясь через плечо. – Пожалуйста, поторопись!

Я молчал.

Бежал.

Мы спустились с холма и вернулись к реке. Опять эта река. С одного боку – она, с другого – дорога. Опять. Вечно одно и то же.

Река теперь звучала громче и неслась с большей силой, но кому какая разница? Какой в этом смысл? Жизнь – несправедливая штука. Нечестная. Ненавижу.

Она бессмысленная, глупая, в ней только страдание, и боль, и люди, которые хотят сделать тебе больно. Нельзя никого любить и ничего тоже, потому што это у тебя непременно отберут или уничтожат, и ты останешься в одиночестве, и все время нужно драться, все время бежать, просто штобы сохранить жизнь.

Нет в ней ничего хорошего. Ничего хорошего нет, вообще, нигде.

Какой етьский смысл?

– А смысл, – сказала Виола, останавливаясь внезапно посреди какого-то особенно густого подлеска и отвешивая мне реально крепкого тумака в плечо с разворота, – в том, что он достаточно сильно тебя любил, чтобы, возможно, отдать за тебя жизнь, и если ты сейчас просто СДАШЬСЯ, – это она уже проорала во весь голос, – значит, ты хочешь сказать, что его жертва была напрасной!

– Ой. – Я потер плечо. – Но зачем ему нужно было жертвовать собой? Почему я должен был опять его потерять?

Она шагнула так близко, што почти вперлась мне носом в нос.