Поступь хаоса
Часть 91 из 93 Информация о книге
И начинаю с боем выдираться из кресла, чтобы добраться до нее. – Большой день сегодня, шкипер! – сказал папа, входя в машинное отделение. Я только что заменила тюбик охладителя – одно из миллиона важных дел, специально придуманных за последние пять месяцев, лишь бы я была занята и не скучала. – Мы наконец-то выходим на орбиту. Я вставила последний охладитель в гнездо. – С ума сойти. Он помолчал. – Я знаю, тебе пришлось нелегко, Виола. – И какое тебе до этого дело? – пожала плечами я. – Меня-то никто не спрашивал. Он подошел поближе. – Чего ты на самом деле боишься, Виола? – И это был настолько тот же самый вопрос, который тогда задавал Брэдли, что я невольно подняла на него глаза. – Того, что мы можем там найти? Или просто что все теперь будет по-другому? Я тяжело вздохнула. – Почему никто не подумал о том, что будет, если нам не понравится на этой планете? Если мы ее возненавидим? Если неба будет слишком много? Если воздух окажется вонючий? Если мы начнем голодать? – А если воздух будет пахнуть медом? Если там будет столько пищи, что мы все растолстеем? Если небо будет так прекрасно, что мы забросим всякую работу и будем только смотреть и смотреть на него? Я отвернулась и захлопнула отсек с охладителями. – Но что, если нет? – А что, если да? – А что, если нет? – А что, если да? – Ну, конечно, это уже что-то. – Разве не для надежды мы тебя растили? – сказал папа. – Разве не в этом была цель твоей прабабушки, которая согласилась быть смотрителем на этом корабле, чтобы в один прекрасный день ты получила в подарок лучшую жизнь? Она надеялась. Мы с твоей мамой тоже надеемся. – Он был достаточно близко, чтобы обнять… если я сама этого захочу. – Почему ты не можешь тоже немного понадеяться? И он был такой заботливый, такой взволнованный… как я могла ему сказать? Как объяснить, что я ненавижу самый звук этого чертова слова? Надежда. Весь конвой только об этом и талдычил, особенно когда мы подлетели ближе к цели. Надежда, надежда, надежда… «Надеюсь, погода будет хорошая» – от человека, который в жизни не знал никакой погоды, кроме той, что в иммерсивных видео. Или «надеюсь, там интересные животные» – от того, кто из животных знал только Скампуса и Бампуса, корабельных котов на «Дельте». Десять тысяч мороженых коровьих и овечьих эмбрионов не в счет. Или вот еще: «Надеюсь, местные жители окажутся дружелюбными». Это всегда со смешком, потому как там не должно быть никаких местных жителей. По крайней мере, согласно данным дальнобойных космических зондов. Все на что-то надеялись, болтали о нашей будущей жизни и обо всем, что надеялись от нее получить. Свежий воздух, что бы это на самом деле ни было. Настоящая гравитация вместо искусственной, которая то и дело ломалась (и никто старше пятнадцати добровольно не сознавался, что это дико смешно, когда она была и вдруг – раз! – и нету). Все эти неограниченные пространства, новые люди, с которыми мы познакомимся, когда их разбудим… И все напрочь игнорируют, что там могло случиться с первыми поселенцами… Такие уверенные, что уж у нас-то оснащение однозначно лучше и с нами-то точно ничего плохого случиться не может. Вся эта надежда – и я, на самом ее краю. Стою и смотрю во тьму внешнюю. Первая, кто увидит ее приход. Первая, кто поздоровается, когда мы поймем, на что она в действительности похожа. Но что, если… – Это потому что надеяться страшно? – спросил папа. Я потрясенно уставилась на него: – Ты тоже так думаешь? Он улыбнулся, и улыбка была полна любви. – Надежда кошмарна, моя Виола, – сказал он. – Никто в этом не признается, но так оно и есть. У меня глаза опять стали мокрыми. – Тогда как же вы ее выносите? Как вы даже думать о ней можете? Кажется, тебя накажут за одну только мысль, что ты ее заслужил, эту вашу надежду… Он коснулся моей руки, совсем легонько. – Это потому, что жизнь без надежды еще кошмарнее, Виола. Я снова проглотила слезы. – Хочешь сказать, мой единственный выбор – это чего я буду до смерти бояться всю оставшуюся жизнь, одного или другого? Он расхохотался и открыл объятия. – Ну, наконец-то улыбка! И он правда меня обнял. И я ему позволила. Но внутри, в груди – там до сих пор жил страх, и я не знала какой. Страх с надеждой или страх без нее. Прошла вечность, прежде чем я смогла наконец отстегнуться. Не так-то это просто, когда висишь на ремнях вниз головой. Добившись своего, я вывалилась из кресла и сползла по стене рубки, которая, кажется, сложилась внутрь себя гармошкой. – Мам? – Я начала пробираться к ней через завалы. Она лежала лицом вниз на бывшем потолке, ноги согнуты под таким углом, что я не могла на это смотреть… – Виола? – снова повторила она. – Я тут, мам. – Я столкнула все, что лежало на ней сверху, папки, скринпады, все сломанное, битое… Все, что было не пристегнуто, побилось, пока мы кувыркались… разлетелось на кусочки… Потом я стащила у нее со спины большую металлическую пластину… И увидела. Кресло пилота оторвало от пола, вырвало ему заднюю панель с потрохами, от спинки остался острый кусок металла… и он входил ровно в позвоночник моей маме. – Мам? – пискнула я, пытаясь приподнять его… но стоило его сдвинуть, как она закричала… закричала так, будто меня тут не было… Я замерла. – Виола? – Она хватала ртом воздух; голос был тонкий, надломленный. – Это ты, Виола? – Я здесь, мам. – Я легла на пол рядом с ней, лицом к лицу. Сняла со щеки кусок стекла. Глаз под ним дико озирался вокруг. – Дорогая? – Мама? – Я плакала и пыталась смести с нее еще какое-то стекло. – Мама, говори, что мне делать. – Лапочка, ты не ранена? – Снова высокий, трепещущий голос, словно она никак не могла толком вдохнуть. – Не знаю. Мам, ты можешь пошевелиться? Я засунула руку ей под плечо, чтобы перевернуть, но она снова закричала, и я тоже, и отпустила ее, пусть лежит как лежала, на животе, на потолке, с куском металла в спине, кровь текла из-под него медленно, словно нехотя, словно невелика важность, и все кругом сломано, сломано, сломано… – Твой папа, – выдохнула она. – Не знаю, – всхлипнула я. – Пожар… – Твой папа тебя очень любил. Я замолчала и уставилась на нее: – Что? Она пыталась двинуть рукой, вытащить ее из-под себя, и я нежно ее взяла, сжала. – Я тоже тебя люблю, Виола.