Ранняя пташка

– Но поскольку нам нужно было выступать, а «конский гавот» требует синхронных движений, мы забыли былые обиды, много занимались вдвоем и в итоге одержали победу на конкурсе… и полюбили друг друга.

– Замечательно! – просияла Джонси.

– Правда? А мне это показалось слишком банальным.

– По моему опыту, лучшие отношения всегда начинаются как плохая романтическая комедия. Я найду тартановый походный коврик и набор для пикника, и Снегоход, – добавила она, полностью воодушевленная этой идеей. – Тебе мыть посуду, но если хочешь, ты можешь поспорить со мной на этот счет – что-нибудь вроде «в прошлый раз мыл я».

– Вы приготовили завтрак, – заметил я, – так что это будет справедливо.

Встав, Джонси натянула куртку и открыла входную дверь.

– Я оставила на столе в кухне корзину с едой. Встречаемся на улице в полдень.

После чего она пожелала мне всего хорошего, посоветовала сильно не тужиться, когда я в первый раз пойду в туалет по-большому, поскольку иначе я определенно об этом пожалею, и добавила, что в коридоре за дверью лежит пакет.

– Спасибо, – бросил я вслед ее удаляющейся фигуре.

Не оборачиваясь, Джонси помахала рукой и скрылась за поворотом изогнутого коридора.

Большой плоский пакет был завернут в коричневую бумагу и перевязан бечевкой. Я внес его в комнату, перерезал бечевку перочинным ножиком и обнаружил, что внутри портрет, мой. Поставив полотно на книжный шкаф, я отступил назад.

Это была картина, которую я заказал у художницы. Но она была оригинальной не полностью. Эту картину я уже видел у нее в студии четыре недели назад – лишенный лица портрет ее мужа. Но только теперь это уже был не ее муж, и он больше не был обнаженным. Это был я, со своими чертами лица, в закрытом купальном костюме, написанном поверх тела. Художница даже добавила белые тапочки на ноги, бывшие босыми, и полотенце в сине-белую полоску, чтобы мне было на чем сидеть.

Что-то в картине меня встревожило. Не то обстоятельство, что художница повторно использовала холст, изобразив на нем вместо своего пропавшего без вести супруга совершенно постороннего человека, которого едва знала, а совсем другое: она написала меня на Говере, как это было в моем сне, и, что совсем уж странно, для всего окружающего мира картина выглядела так, будто художница изобразила меня со своего ракурса, словно сидела рядом со мной на пляже. Во сне она говорила, что любит меня, и в этом портрете сквозило ее признание в любви. Что бросало вызов логике: все должно было произойти наоборот. Сначала реальность, и только потом сон. Я смотрел на полотно добрых десять минут, стараясь разобраться в нем, но тщетно. В любом случае сходство, на мой взгляд, было полным. Теперь я был должен художнице пятьсот евро, что, если хорошенько подумать, было для меня неподъемной суммой; но по крайней мере у меня будет возможность снова встретиться с ней.

Я несколько раз прошелся по комнате, с трудом выполнил два отжимания и какое-то время сидел на кровати, чувствуя усталость и зуд, затем взял свой портрет и поставил его рядом с Клитемнестрой, чтобы смягчить ее психопатический взор. После чего отправился на кухню и заварил чаю, еще раз принял душ и уставился в окно.

Примерно через час это мне надоело, и я решил навестить привратника Ллойда. Я надел форму, закинул на спину рюкзак и вышел в коридор, но, проходя мимо комнаты художницы, остановился. Я быстро черкнул записку со словами благодарности и своим адресом, чтобы художница смогла после Весеннего пробуждения прислать мне счет, и уже собирался опустить ее в почтовый ящик, как вдруг застыл. Под кнопкой звонка было указано имя Бригитта, и меня охватило недоумение. Я не знал ее имени. Она мне его не говорила. Я его услышал во сне. Сделав глубокий вдох, я заверил себя в том, что видел имя на двери, но это не зарегистрировалось у меня в сознании, и, по-прежнему сбитый с толку, спустился вниз по лестнице.





Голодая в подвале




«…В принятом в 1815 году календаре «Виктуар», которым пользуются все члены Северной Федерации, 118 дней Зимы значатся как один месяц с зимним солнцестоянием посредине. Остальные 252 рационально разбиты на девять месяцев по 28 дней в каждом, каждый девятнадцатый год високосный, чтобы компенсировать орбитальное расхождение…»

«История небесного времяисчисления», Брайан Гномон [101]



– Мне очень, очень неловко, – сказал привратник Ллойд, когда я разыскал его в фойе. – Я понятия не имел, что вы до сих пор здесь.

– Я же не брал Снегоход, – напомнил я, – поэтому вы должны были знать, что я здесь.

– Я редко спускаюсь в подвал, – сказал он, – поэтому не могу знать, на месте ли Снегоход. На сколько вы опоздали на работу?

– На четыре недели, – сказал я, – наверное, это в определенном смысле рекорд.

Ллойд рассмеялся, и я присоединился к нему, чувствуя себя глупо. Затем я спросил про ту ночь, когда мне показалось, будто Клитемнестра отслоилась от холста.

– Это случилось в первую ночь, – сказал Ллойд, – потом я вас больше не видел. Я могу только еще раз принести свои извинения. Я работаю с той информацией, которую мне дали.

Я выглянул в окно, чтобы узнать погоду. Небо было затянуто низкими тучами, однако снег не шел. Внезапно меня осенила дерзкая мысль: мне вовсе не обязательно оставаться здесь и дожидаться Токкаты. Формально она не может мне приказывать: я подчиняюсь Кардиффскому отделению.

– Думаю, мне лучше тронуться в путь, – сказал я. – Вы говорите, Снегоход стоит в подвале, так?

– Хорошо, – согласился Ллойд, – я вас провожу.

Он достал из стола палку ловца бродячих собак и профессиональную фотовспышку, такую, в которую можно вставить импульсную лампу размером с мячик для настольного тенниса. Мы пересекли вестибюль и прошли в маленькую дверь, затем спустились по лестнице в недра Дормиториума. Когда мы достигли второго подземного уровня, стало заметно теплее, поскольку мы приблизились к Чугунку. Медные трубы теплообменника время от времени издавали булькающие звуки, по мере того как клапаны автоматически открывались и закрывались. Я обратил внимание на то, что железный поручень был теплый.

– А здесь, внизу, жарковато, – заметил я.

– Сюда идут морозы, – объяснил Ллойд, – и в преддверии этого регулирующие стержни выдвинуты.

– Готовитесь к неприятностям? – спросил я, указывая на фотовспышку и палку для ловли собак.

– «Сара Сиддонс» заполнена всего на шестьдесят процентов, – признался привратник, – поэтому я за определенную мзду беру постояльцев в подвал.

– В подвал?


– Речь идет о лунатиках из Дормиториумов в этой части города. Другие привратники собирают их и оставляют у меня до тех пор, пока не вмешаются Консулы или «Гибер-тех». Сейчас у меня их шесть. Насколько мне известно, все необычайно возбуждены. У «морфенокса» ведь тоже есть свои недостатки, правильно?

Он имел в виду то, что «скитаться» начинают только те, кто принимал препарат. В среднем из каждых трех тысяч тех, кто ощутит на своем лице Весеннее тепло, один станет лунатиком, однако все находили такое соотношение приемлемым.

– Я подкармливаю их, даю в день по репе и три батончика прессованных пшеничных хлопьев, поэтому – постучим по дереву – они еще не докатились до того, чтобы пожирать друг друга.

У меня и в мыслях не было, что я буду вынужден пройти сквозь строй лунатиков, потенциально склонных к каннибализму, о чем я и сказал Ллойду.

– Не беспокойтесь, – сказал тот, – от них сможет убежать даже ребенок. Просто убедитесь в том, что у вас в карманах нет шоколадки или бульонных кубиков. Этот запах они чувствуют за целую милю; он буквально сводит их с ума.

Мы остановились перед железной дверью с написанными мелом шестью именами, вместе с датами заключения в подвал. Выудив из кармана пиджака импульсную лампу, Ллойд вставил ее в фотовспышку.

– Я включаю ее вручную, – объяснил он. – Яркий свет на какое-то время лишит их последних крох рассудка, этого хватит, чтобы при необходимости удрать. – Ллойд постучал костяшками пальцев по последней фамилии на двери. – Берегись Эдди Танджирса. Здоровенный верзила, сильный как бык – я заманил его сюда всего неделю назад. Если вам интересно, разложил цепочку из фруктовых жевательных конфет. Конечно, это не так действенно, как пастила, но удобнее носить – и дешевле.

– Дельный совет. Спасибо. Как я его узнаю?

– О, вы его ни с кем не спутаете: он большой, он мертвый, он из тех, кого следует избегать. Удачи вам. Снегоход стоит слева, в пятидесяти ярдах от входа.

Прислушавшись за дверью, Ллойд оттянул подпружиненную щеколду замка, распахнул дверь и включил вспышку. Яркий свет, к счастью, не выхватил ни одного лунатика; из полумрака нам в лицо пахнуло теплым воздухом, в котором чувствовался запах разложения. Ллойд поспешно извлек использованную лампу и вставил вместо нее новую.

– Один или двое определенно скопытились, – пробормотал Ллойд, зажимая нос. – Наверное, я их недостаточно кормил.

Шагнув в подвал, я включил фонарик. В тусклом свете, проникающем через узкие окна под потолком, я разглядел общую планировку: пончик вокруг центральной шахты, прочные кирпичные своды, чтобы выдержать вес опирающегося на них здания. Сомкнутые ряды легковых машин, мотоциклов, грузовиков, телег и сельскохозяйственного оборудования, накрытых брезентом, окружающие шахту двумя кольцами. Я помедлил мгновение, а вот Ллойд – нет: я услышал, как хлопнула дверь, затем раздались его шаги, быстро удаляющиеся вверх по лестнице.

Снегоход я отыскал без труда, вот только ему не суждено было куда-либо поехать. Кто-то не закрыл баллон со сжатым воздухом, и весь воздух вышел – завести двигатель было нечем. Я постоял, размышляя, как быть, затем решил подняться наружу по пандусу и оглядеться по сторонам. Я бесшумно двинулся вдоль застывших машин. Не потому, что не хотел предупредить мертвоголовых о своем присутствии; просто я хотел первым их услышать. Преодолев приблизительно треть пути, когда вдалеке уже показался выход, я наткнулся на первого лунатика, от которого остались одни кости, чисто обглоданные.

– Один готов, осталось еще пять, – пробормотал я, двигаясь дальше.

Несмотря на то что в подвале было тепло, я ежился от холода, в висках гулко стучало сердце. Второго и третьего лунатиков я нашел неподалеку: кучка костей и хрящей, втиснутые между машинами. Не было ничего необычного в том, чтобы найти их вместе. Лунатики, отдыхая между кормежками, обыкновенно собираются вокруг какого-либо центра притяжения. Луч света, проникающий в окно на потолке, труба отопления, что-нибудь такое, что издает умиротворяющие звуки, вроде радиоприемника, настроенного на эфирный треск, колеса водяной мельницы, колокольчиков, звонящих в порывах сквозняка, или птицы в клетке. До меня вдруг дошло, что ничего этого в подвале нет. Только машины, накрытые брезентом, кирпичные стены, сводчатые потолки и толстые провода на ржавых кронштейнах.

У меня в груди появилось какое-то неуютное чувство. Машина, вокруг которой собрались мертвецы, была больше остальных. Большая, плавные обводы…

Я сорвал с нее брезент.

Это был синий «Бьюик».

Я уставился на него с нарастающим смятением. Это была та самая машина, которая мне снилась. И не просто той же самой модели и того же самого цвета – это была в точности та же самая машина – отсутствующие колпаки на колесах, криво висящая наклейка «Автомобильной ассоциации», ржавые бампера, помятое крыло, наполовину опущенное стекло в водительской двери. Поежившись, я потер виски, оглянулся, снова посмотрел на машину, потрогал ее. Она была настоящая. Мне приснилось то, что я никогда не видел.

Я провел пальцами по капоту. Мне стало жарко, меня охватила паника. Не было никаких рук, никакой миссис Несбит, никакого дуба, никаких камней – только одна машина. Я медленно обошел вокруг нее и открыл водительскую дверь. Внутри стоял затхлый, заплесневелый запах, словно в редко проветриваемой кладовке. Там не было ничего особенного, кроме банки леденцов «Миссис Несбит» и нескольких неоплаченных штрафов за неправильную парковку, но в кармашке в двери я нашел документы на машину. Согласно им, она была зарегистрирована на Дона Гектора, что только повысило мое беспокойство. Я заглянул за козырек от солнца, и мне в руку упали ключи.

К связке был прикреплен брелок в виде кроличьей лапы. Это мне тоже приснилось.

Непроизвольно отступив назад, я ощутил жаркое, неуютное предчувствие возвращения сна, агрессивно вторгшегося мне в сознание. Я увидел на полу пятна света, проникающие сквозь крону дуба, и внезапно «Бьюик», стоявший передо мной, превратился в «Бьюик» из сна, а вокруг на бетонном полу появились руки, живые, извивающиеся, подобно здоровенным паукам, покрытым кожей.

– Руки! – ахнул я, охваченный дрожью отвращения, и тотчас же поймал себя на том, что говорю совсем как Моуди.

Поддавшись внезапному порыву, я окликнул вслух, не сестру Зиготию, Люси, Джонси или Аврору, а Бригитту. Я не ждал никаких последствий, однако они наступили: совершенно внезапно поле, деревья и руки исчезли, и я снова оказался в замкнутом пространстве подземного гаража.

Я выждал немного, когда дыхание успокоится и сердце перестанет колотиться.

«Это гибернационный наркоз, идиот!»

Наиболее опасные последствия аномального пробуждения в разгар Зимы имели не физиологический, а психологический характер: в самой слабой своей форме наркоз приходил в виде зуда или онемения, а дальше проходил всю гамму от сонливости до опьянения и галлюцинаций, в которых обрывки не подавленных своевременно сновидений вызывали раздвоение действительности, что могло привести к мании преследования, диссоциативному поведению и, в крайних случаях, насилию по отношению к себе самому и окружающим.

Но не все было так плохо: положительным можно было считать то, что, как я был уверен, Бригитта своими мыслями могла вытащить меня из галлюцинаций. Это был очень удобный ход. Надо будет снова им воспользоваться. Что же касается отрицательной стороны, я испытывал тот же самый наркоз, что и Уотсон, Смоллз и Моуди. И если не считать сон, связанный с Бригиттой, о чем они не упоминали, я видел все то, что видели они. Быть может, не в точности то же самое, но достаточно близко, – и всем им пришлось несладко.

Я всмотрелся в пустынную парковку. Угрюмая и безрадостная, и лишь изредка падающие капли воды нарушали тишину. Фонарик выпал у меня из руки и закатился под машину, осветив левое заднее колесо. Дотянуться до него я не смог, поэтому мне пришлось лечь на бетон и протиснуться под «Бьюик». Протянув руку, я кончиками пальцев дотронулся до фонарика, и он, откатившись дальше, осветил еще одного лунатика, мертвого, лежащего под машиной. Это была женщина с черными спутанными волосами.

Я прополз дальше, схватил фонарик и уже собирался выбираться, но тут вдруг почувствовал, как чья-то рука стальной схваткой стиснула мое предплечье. Вздрогнув от неожиданности, я развернул луч фонарика. Я ошибался: лежащая под машиной женщина-лунатик была совсем не мертвая. У нее были желтые зубы, одежда порвалась и испачкалась, ногти были обломаны. Она уставилась на меня с приводящим в замешательство отсутствием осмысленности, отчасти так, как голодный ребенок может вожделенно смотреть на мороженое. Опасения Ллойда оказались обоснованными: трех батончиков пшеничных хлопьев и репы в день действительно было недостаточно. Также я отметил, что мне не угрожает немедленная опасность быть укушенным. Одной подтяжкой рабочего комбинезона женщина зацепилась за проушину для домкрата.

Я уже собирался податься назад, но тут женщина издала низкий свистящий вой, вырвавшийся из глубины ее стиснутого горла. Я застыл, но не потому, что она заговорила. Лунатики нередко помнят несколько слов: это настолько распространено, что не считается чем-то необычным. Нет, причиной моей остановки было то, что короткая фраза оказалась до боли знакомой.

– Чарли, – сказала женщина, – я… тебя люблю.

Я всмотрелся в фиолетовые глаза со смесью ужаса, изумления и чувства утраты – и понял, кто это.

– Бригитта?

Она не ответила, и я ткнул ей в щеку фонариком, убеждаясь в том, что мне не мерещится. Это действительно была она: более исхудавшая по сравнению с тем, какой я видел ее в последний раз, и гораздо более безжизненная. Я протянул руку, чтобы ее потрогать, но она с такой силой вцепилась мне в кисть, что я почувствовал, как ее ногти протыкают мне кожу.

– Чарли, – повторила Бригитта, – я… тебя люблю.

– Нет! – воскликнул я, когда смысл ее слов полностью дошел до меня. – Нет, нет, это невозможно!