Стамбул Стамбул

Разве? Я и сам не знал, что за мысли бродят в моей голове.

– Эх, я думал о Стамбуле, – откликнулся я. – О том Стамбуле, что наверху.

– О Стамбуле?

Каждый раз, когда я забываю, о чем думал, или хочу поменять тему разговора, первым делом мне вспоминается Стамбул.

– Когда выйду отсюда, – сказал я, – сначала прогуляюсь по Галатскому мосту. Постою рядом с рыбаками, полюбуюсь на Босфор. А потом пойду искать моего двойника, который живет здесь совершенно другой жизнью.

– Двойника? – удивился Доктор.

– Что это за другая жизнь? – поддержал разговор студент Демиртай.

– Какую бы жизнь я вел, если бы родился в городе? На этот вопрос есть ответ, потому что здесь живет мой двойник. Вы говорите, что всегда рассказываете уже известные истории. А вот эта история вам точно неизвестна.

Они с любопытством глядели на меня.

– И что же нам неизвестно?

– Вы знаете меня так же плохо, как знаете Стамбул и боль.

– Ну так расскажи!

– Расскажу, пожалуй. В детстве в нашей маленькой деревне отец по вечерам показывал нам на небо и говорил, что в нем, как в зеркале, отражается наша жизнь. У каждого из нас там есть двойник. По ночам я вставал с постели, подходил к окну и смотрел на небо, думая о том, что сейчас делает мой двойник. Особенно часто я смотрел на небо, когда отец уезжал в город. А когда он возвращался и начинал говорить о Стамбуле, я думал, что он рассказывает о нашей другой жизни. Может быть, Стамбул и есть тот небесный город, думалось мне, где живут наши отражения, и отец ездит туда повидать наших двойников. Любит похожего на меня ребенка и рассказывает ему истории о деревне. Однажды мне в голову пришла такая мысль: если тот ребенок – мое отражение в Стамбуле, то я – его отражение в деревне. Ему тоже любопытно, как я живу. С тех пор я начал жить не только для себя, но и для того ребенка. Старался заниматься тем, что ему в городе недоступно: удил в реке рыбу, собирал в горах дикие сливы. Лечил раненых животных, помогал пожилым женщинам донести их ношу до дома. И если каждый человек живет для кого-то другого, то я, думая об этом, старался вести себя вдвойне ответственно. Я помнил, что, когда слишком много смеюсь, мой двойник плачет, когда плачу я – он смеется. Точнее, не он, а она. Я – мальчик, она – девочка. И вот сейчас я расскажу вам историю этой девочки. Хотите?

– Хотим. Рассказывай.

– Давайте сначала выпьем чаю. В горле пересохло.

Я поднял руку, словно держал в ней чайник, и разлил чай по воображаемым кружкам. Раздал каждому по кружке, берясь за них осторожно, кончиками пальцев – горячие же. Потом достал сахар. От чая шел густой пар. Я медленно размешал сахар ложкой. Остальные сделали то же самое. Когда студент Демиртай стал вращать ложкой слишком быстро, я знаком велел ему размешивать сахар помедленнее: стук ложки о стенки кружки могли услышать охранники. Демиртай улыбнулся. Эта улыбка, этот чай и эти истории – вот то удовольствие, которые мы могли получать здесь от жизни.





Пятый день

Рассказывает студент Демиртай

Огни в ночи




– Шла война. Истории о войне обычно длинные, но эту я расскажу вкратце. Один отряд был изрядно потрепан многодневными боями. Съестные припасы у солдат кончились, связь с другими отрядами они потеряли. Решили отступать. Ночью в темноте пустились в путь, долго шли и в конце концов добрались до широкого горного луга. Набрали воды из озерца, собрали ягод с ежевичных кустов. Подстрелить оленя они не могли: вдруг враг услышит? Немного поспав, начали подниматься на крутую гору. Шли по ночам, а днем спали среди скал. Огонь не разводили, ловили змей и ящериц и ели сырыми. Если бы им не было известно, что враги убивают пленных, среди них обязательно нашлись бы готовые сдаться, лишь бы их кормили хоть раз в день. Вот бы узнать, что с армией, не разбита ли? Как установить с ней связь? Никаких следов своих войск им не встречалось, зайти в какую-нибудь деревню и расспросить крестьян они не осмеливались. Вся окрестная местность находилась под контролем противника. В общем, это длинная история, я ее пересказываю вкратце. Через три дня редеющий отряд поднялся на другую гору. Бойцы от усталости повалились на землю и уснули под лучами солнца. Вечером нашли воду, умылись, немного пришли в себя и стали разбираться, куда забрели. Один солдат с золотым зубом, указав на долину внизу, сказал, что там – его родная деревня. Товарищи его, словно заблудившиеся дети, стояли и смотрели в ту сторону, глотая слюну. Огни деревни мерцали в темноте, словно светлячки. Солдат с золотым зубом сказал, что мог бы сходить туда и принести что-нибудь поесть. Командиру эта идея не понравилась: солдата могли схватить и убить. Но тот отвечал: «Все одно мы вот-вот умрем. Если повезет, я принесу не только еды, но и вести о том, где наши и что с ними». Все его поддержали. Простившись с товарищами, солдат отправился в долину, растворился в темноте. Небо трижды поменяло цвет, из сиреневого стало алым. На заре солдат с золотым зубом вернулся, нагруженный двумя мешками. На расспросы товарищей ответил: «Я хочу сначала кое-что вам рассказать. Присаживайтесь». И он положил на землю свои мешки. «В деревне полным-полно вражеских солдат. Но они не знают ее так, как я. Поэтому мне удалось пробраться никем не замеченным к своему дому. Постучал я в дверь. Дверь открыла жена и едва не вскрикнула от неожиданности, но я зажал ей рот, успокоил ее. А вот что случилось дальше?» Задав этот вопрос, солдат с золотым зубом сунул руку в мешок и достал круг сыра. «Кто даст правильный ответ, тот получит этот сыр». Много дней изнемогавшие от голода солдаты закричали наперебой: «Ты спросил, сколько в деревне врагов!», «Ты спросил, где наши!» Пока все кричали, сидевший позади других боец родом из Стамбула поднял руку и сказал: «Ты прямо там, у двери, посношался со своей женой». Солдат с золотым зубом рассмеялся и кинул стамбульцу сыр. Послышались удивленные возгласы и смешки. Тогда солдат с золотым зубом достал из мешка кусок пирога. «Этот пирог, – сказал он, – я дам тому, кто скажет, что было дальше». – «Ну уж теперь-то спросил, где наши!» – ответил один боец. «Нет, ты справился о здоровье детей», – предположил другой. Сидевший сзади стамбулец опять поднял руку. Такие всегда держатся позади, что в армии, что в школе. «Ты еще раз посношался со своей женой», – предположил он. Солдат с золотым зубом снова рассмеялся и вручил ему пирог. Затем достал из мешка жареную курицу и поднял ее над головой: «А это – тому, кто знает, что было после!» Тут все бойцы, словно на утреннем построении, в один голос закричали: «Ты в третий раз с ней посношался!» Солдат с золотым зубом за живот схватился от смеха: «Нет, потом я снял сапоги!»

Я повторил последнюю фразу: «Нет, потом я снял сапоги!» – и, зажав рот рукой, сдавленно рассмеялся. Доктор и дядя Кюхейлан тоже смеялись, их плечи ходили вверх-вниз. Слышно ничего при этом не было, но стена, к которой мы прислонились, дрожала. Мы походили на детей, которые, нашалив, прячутся там, где их не увидят взрослые, и тихонько смеются. Наши глаза светились весельем. Один из способов получше узнать человека – выяснить, над чем он смеется. С парикмахером Камо мы знакомились, выясняя, над чем ему смеяться не хочется. Лицо его оставалось угрюмым, взгляд – совершенно равнодушным. Ему не было дела до того, над чем мы так долго хохочем.

Немного успокоившись, я выдавил из себя:

– Что-то уж больно много мы веселимся, как бы не случилось с нами чего плохого.

– Плохого? – отозвался Доктор. – Что же плохого может с нами здесь случиться?

И мы снова рассмеялись. Смеющийся человек, так же как и пьяный, забывает о будущем, не печалится о жизни. И время, когда смеешься, останавливается, как от боли. Прошлое и будущее стираются, и остается лишь бесконечность, имя которой – мгновение. Устав смеяться, мы замолкли. Вытерли выступившие на глазах слезы.

– Эту историю я слышал, – сообщил дядя Кюхейлан, – но в ней не было солдата из Стамбула – события происходили в России.

Вместо меня ответил Доктор:

– Здесь любая история цепляется за Стамбул.

– То есть вы, рассказывая хорошо известные истории, меняете их по своему произволу?

– Разве твой отец не поступал так же, дядя Кюхейлан? Разве он не отправлял стамбульских моряков в погоню за белым китом, разве не приводил в Стамбул охотников из истории про волка?

И между Доктором и дядей Кюхейланом завязалась беседа о военных, моряках и охотниках, а потом – о рыбацкой деревушке в Кумкапы, которую сровняли с землей при строительстве шоссе вдоль моря; о багрянниках, которых все меньше становится на босфорских берегах; о построенной четыре века назад великим архитектором Синаном мечети Ильясзаде, которую снесли, чтобы построить автозаправочную станцию; о том, что самый близкий к Стамбулу остров тысячу лет назад во время землетрясения погрузился в морскую пучину, словно Атлантида… Может быть, сам Стамбул тоже остров?

В глазах Доктора Стамбул действительно был островом, с каждым днем все больше раздающимся вширь от пороков, которые однажды приведут его к катастрофе. Пороки здесь не пребывают в неизменном виде, а все время меняются. Поэтому город невозможно познать раз и навсегда, его нужно познавать каждый день заново. Его тайна подстегивает стремление к переменам, разжигает желание быстрее достичь будущего. В результате настоящее становится неопределенным, а вместе с ним размывается и сама реальность, уступая место символам. Место гор занимают дома, место равнин – балконы с цветочными горшками. А любовь превращается в ненасытное, вечно ищущее новой пищи, волосатое, влажное животное.

Дядя Кюхейлан возражал Доктору, утверждая, что символы реальнее, чем сама реальность. В этом мире, куда человек попадает не по своей воле, он должен просто существовать, а не постигать свое существование. Гора без нас все равно остается горой, дерево – деревом. Но разве таков город? Разве таковы сталь, электричество, телефон? Человек, создающий из звуков музыку, а из цифр – математику, вместе с городом творит новую вселенную; отдаляется от природы внешней и приближается к своей собственной; верит не в холмы, а в бесконечные ряды крыш, не в реки, а в многолюдные проспекты, не в звезды, а в сияющие повсюду электрические огни.

А во что верил я – в звезды или в городские огни?


Месяц назад, скрываясь под чужим кровом в Хисарустю, я смотрел в окно и думал как раз об этом – пытался понять, где кончаются звезды и где начинаются городские огни. Оторвавшись от книги, смотрел на Млечный Путь, мечтал, а потом начинал сомневаться, что мерцающие точки, которые я вижу, это он и есть.

Первые несколько дней я жил в том доме не один, рядом была Ясемин. Ее настоящего имени я не знал, да и сам для нее был Юсуфом. Мы встретились с ней близ площади Таксим, в парке Гези, узнали друг друга по условным знакам: вокруг ее шеи был повязан зеленый платок, а я держал в руке спортивный журнал. Она выглядела старше меня лет на пять-шесть.

– Юсуф, – сказала Ясемин, когда мы добрались до дома, – нам предстоит провести здесь несколько дней. Соседи меня знают. Если будут спрашивать, скажем, что ты мой брат. Но все-таки лучше старайся не попадаться никому на глаза.

Дом этот был хибаркой-геджеконду[20] – одна комната и маленькая ванная у входа. Вместо кухни – печка в той же комнате, где мы жили.

Когда пришло время ложиться спать, мы по очереди переоделись в ванной и легли на две стоявшие у противоположных стен кушетки. Вскоре я проснулся от запаха зажженной спички и, приоткрыв глаза, увидел, что Ясемин сидит на подоконнике с сигаретой в руке.

– Не спится? – спросил я.

– Мы никак не можем связаться с одним нашим другом. Вчера он не пришел на две встречи. Я думаю о нем.

– Он знает про этот дом? – ляпнул я, не подумав.

– Есть только один адрес, который из него могли выбить, если поймали. Вчера ночью мы очистили ту квартиру. Про этот дом он не знает.

– Да я так просто спросил.

– Нет ничего плохого в том, что ты об этом подумал, Юсуф.

Я встал с кушетки, подошел к Ясемин, сел на стул по другую сторону стола и тоже закурил.

– Ясемин, – сказал я, стараясь не показывать, что нервничаю, – ты когда-нибудь попадала в тюрьму?

– Нет. А ты?

– Я тоже нет.

Дом стоял на склоне холма. Вниз уходили ряды геджеконду. Улица спускалась к самому морю, и ее огни смешивались с огнями проходящих по Босфору кораблей. Это было одно из самых красивых мест пролива – и вместо роскошных вилл и небоскребов здесь стояли крохотные геджеконду.

Мы заварили чай и просидели до самого утра. Говорили не о политике, а о книгах и о наших мечтах. Я завидовал тому, как много стихов знает Ясемин: на каждое сказанное мной слово она отвечала цитатой. «Море», – говорил я, и она шептала: «Свободный человек, любить ты будешь море!»[21] «Часы», – произносил я, и она откликалась: «Часы! Живет в вас бог, бесстрастный, беспощадный»[22], смеясь, словно первая ученица в классе. Свет мы выключили, и ее лицо озаряло мерцание уличного фонаря. Под утро, когда туманная дымка на горизонте начала окрашиваться красным, мы легли на свои кушетки и уснули, не обращая внимания на крики чаек и ворон.

В полдень Ясемин ушла из дома и вернулась, когда уже стемнело. С собой она принесла полную сумку продуктов.

– От нашего пропавшего товарища по-прежнему никаких известий, Юсуф. Завтра я уеду за город, вернусь самое позднее через три дня.

– А что делать мне?

– Я принесла тебе еды. Если не вернусь к вечеру третьего дня, уходи отсюда. И проследи, чтобы здесь не осталось никаких следов твоего пребывания.

Ясемин согрела воду и пошла в ванную мыться. Вышла она оттуда в пижаме. Я тем временем сидел за столом и пытался зашить разошедшийся шов на плече своего пиджака.

– Ты умеешь шить? – спросила Ясемин.

– Нет.

– Тогда оставь, я зашью. А у меня сломалась застежка на серьге, почини.

Я принял у нее янтарные серьги, сравнил их, чтобы понять, как мне починить застежку. Взял нож и осторожно, стараясь не поцарапать янтарь, начал работать. Ясемин подняла голову от моего пиджака.

– Ты любишь работать руками? – спросила она.

– Не очень. А ты?

– Я была портнихой. Люблю прикасаться к ткани, кроить ее. Свою пижаму и платье я сшила сама.

Я оглядел платье, висевшее на стене. Короткое, до колена, с поясом и широким вырезом. Цветочный орнамент сочетался по цвету с сережками.

– Встань-ка, примерь.

Я надел пиджак, развел руки в стороны, потом вытянул их вперед.

– Спасибо!

Ясемин поправила на мне помявшийся воротник.

– Времени у тебя будет много, так что погладь свой пиджак, пока меня не будет.

– Слушаюсь! – улыбнулся я.

– Это не приказ, а просьба.

Влажные волосы Ясемин пахли розами, и вся она была такая чистая и свежая после ванны. Она медленно отошла от меня. Сняла чайник с печки, налила в кружки чаю.