Сущность

Кита охватила паника, когда он осознал, что мысль, на которой начал фокусироваться его мозг, принадлежит отнюдь не ему.

Призвав на помощь всю силу своих мышц и воли, он, спотыкаясь, ринулся обратно к выходу, на долю секунды, когда от страха у него замерло сердце, запутался в рваной занавеске, затем, шатаясь, вернулся по тропинке туда, где его ожидали двое воинов-ютов.

Снаружи уже стемнело. Он пробыл внутри хижины всего несколько минут, но, похоже, на открытом воздухе успело пройти уже более часа. Кит тяжело дышал и, схватив фляжку, висевшую на ремне, который охватывал его шею и плечо, дрожащими пальцами отвинтил крышку и стал жадно пить.

Один из ютов спросил его, что произошло в хижине и почему он пробыл там так долго, но Кит только покачал головой, не желая отвечать. Он смотрел прямо перед собой на деревенские постройки, окружающие хижину точно так же, как охотники окружают медведя или какого-то иного опасного хищника. Дав знак ютам следовать за ним, решительно направился по безлюдной улице Сан-Джардайн обратно к центру деревни.

В окнах каждого домишки, выстроенного из необожженного кирпича, Кит видел фигурки, высеченные из камня или вылепленные из глины, сидящие или стоящие за частоколом из горящих свечей. Раньше он не замечал их, и ему показалось, что жители поставили эти фигурки, чтобы охранять свои жилища и себя.

От кого? От него?

Кит почувствовал, как в его душе разгорается гнев. От своей жены он знал, что мексиканцы считают себя католиками, но то, что он видел сейчас, казалось ему еще ближе к язычеству, чем католицизм. То, что католики почитают всех этих кумиров, своих так называемых «святых», уже само по себе ужасно. Черт побери, они даже превратили мать Иисуса во что-то вроде богини и молятся ей. Но то, чему поклоняются жители этой деревни, вообще не имело отношения к христианству. Это было куда примитивнее, чем даже культы индейцев, и виднеющиеся в окнах фигурки более всего походили на чудовищ – существа с несоразмерно большими головами и острыми, как гвозди, зубами, треугольными туловищами и множеством когтей. Из одного из домишек послышалось хныканье женщины, затем раздался звук пощечины, и нытье прекратилось.

Юты были правы. Эти мексиканцы заслуживали смерти.

Кит знал это уже тогда, когда выходил из хижины, но это убеждение стало еще сильнее, когда он увидел этих святотатственных идолов в окнах, это кощунство против Бога.

Издалека донесся топот лошадиных копыт, все ближе и ближе слышались веселые выкрики. Как и велел им Кит, коль скоро он не вернулся в лагерь до захода солнца, добровольцы приехали за ним в деревню. Скача галопом на своих конях, держа в руках пылающие факелы и вопя во все горло, они въехали в деревню с противоположного конца, и Кит встретил их, стоя перед магазином. Отдав приказ спешиться, объяснил им, что они должны будут сделать.

Из магазина с винтовкой на изготовку вышел мужчина, тот самый представитель закона, с которым Кортинес говорил раньше. Кит пристрелил его на месте. Мужчина упал, но умер не сразу, успев что-то прокричать по-испански. Тогда-то и началась бойня. Из других домов выбегали мужчины, и добровольцы сразу же их расстреливали. Они двигались от дома к дому, выламывая двери и убивая всех, кого находили внутри.

В конце концов добровольцы окружили оставшихся жителей и загнали в загон для скота. В основном это были женщины и дети, а также несколько стариков. Все более молодые мужчины, мужья и отцы, были уже мертвы. Девочка, на вид не старше двенадцати лет, с залитым слезами лицом, простерев к Киту руки, начала умолять пощадить ее и ее мать. Добровольцы заколебались и вопросительно посмотрели на своего командира.

Кит обернулся на ветхую хижину в другом конце деревни.

– Огонь, ребята, – приказал он.



1921 год

Нью-Мексико получил статус штата уже почти десять лет назад, но влияние цивилизации, которое должно было принести с собой превращение его из территории в полноправный штат, до Джардайна определенно не дошло. Будучи местным шерифом, Лютер Данлоп мог лучше, чем кто-либо, судить о таких вещах, а по его твердому убеждению, в городе сейчас творилось еще большее беззаконие, чем когда Нью-Мексико оставался территорией.

Особенно на Рэйни-стрит.

Сидя за своим письменным столом, Лютер думал об убийстве, которое произошло там только что, и об убитом мужчине, тело которого только-только увезли в морг. Ему еще никогда не приходилось видеть такой дикой, свирепой жестокости. А от мысли о том, что это зверство совершила красивая молодая женщина – и совершила против своего собственного мужа, – у него просто стыла в жилах кровь. Ибо когда труп обнаружили, оказалось, что у мужчины отрезаны половые органы и засунуты во что-то вроде кармашка, который жена вырезала в животе. Соски были спрятаны туда же. Судя по всему, мужчина умер от потери крови, но чего никто в полиции Джардайна никак не мог понять – почему он не оказал своей жене никакого сопротивления, почему позволил ей сотворить с собой такое. Он не был связан, не был лишен свободы каким-либо иным образом, а его увечья, включая даже самые страшные, не привели бы к смерти, если бы ему была вовремя оказана медицинская помощь.

И то, что его жена смогла проделать все это, вообще полностью противоречило здравому смыслу.

Лютер вздохнул. Нет, ему была не по душе Рэйни-стрит. Он бы никогда не признался в этом ни одной живой душе, но так оно и было. Почему-то на этой улице и от мыслей о ней ему всегда становилось не по себе. Только за последние три месяца там произошло три убийства и пятнадцать драк с тяжкими телесными повреждениями – такая статистика произвела бы впечатление и на правоохранителей из самого Чикаго.

Но дело было не только в творящемся на этой улице насилии. С этим бы Лютер мог справиться – ведь это было частью его работы. Главное заключалось в ощущениях, которые вызывало у него это место. Иногда, проезжая на машине по Рэйни-стрит, он вдруг без всякой на то причины начинал нервничать, а когда в автомобиле, кроме него, никого не было, нередко намеренно делал крюк и ехал по другой улице, хотя проехать по Рэйни было бы удобнее и быстрее.

Телефон зазвонил, когда Лютер доставал из нижнего ящика своего стола фляжку со спиртным. Быстро отвинтил крышку и торопливо глотнул горячительного, прежде чем взять трубку и ответить:

– Лютер Данлоп слушает.

Казалось, на другом конце линии никого нет.

– Алло? – повторил он, но ответом ему было молчание.

Лютер тотчас бросил трубку и отдернул руку, словно от нее исходила зараза. Он был убежден, что звонок поступил именно из того дома, где произошло убийство, хотя у него не было и намека на доказательство своей правоты.

Действительно ли на том конце линии царило молчание или же он слышал какие-то шепчущие голоса? Чем дольше Лютер об этом думал, тем больше уверялся в том, что в трубке все же слышался шепот, хотя понятия не имел, кто это был и почему он что-то неразборчиво шептал.

Убившая своего мужа молодая жена, Энджи Дэниэлс, была арестована и надежно упрятана за решетку, но, чтобы окончательно в этом удостовериться, Данлоп вернулся в изолятор при участке.

У двери камеры остановился как вкопанный, настолько он был потрясен.

Миссис Дэниэлс сняла с себя всю одежду и стояла совершенно нагая. В изоляторе сидели еще двое заключенных – они были мужчинами и попали сюда за пьянство, – и Лютер ожидал, что они будут громогласно веселиться, подзуживать ее или, по крайней мере, глазеть. Но мужчины отвернулись от этого зрелища и, забившись в дальние углы своих камер, стояли, уставившись на стены, словно им было страшно.

Энджи повернула голову к Лютеру, и то, что она сказала, показалось ему бессмысленным. Однако от ее слов ему стало жутко.

– Я побывала в комнате, где все стареет.

И правда, сейчас она казалась ему старше, чем при аресте, и при обычных обстоятельствах Данлоп сделал бы Энджи строгое внушение и велел одеться, но сейчас просто отвернулся и, закрыв за собой дверь камеры, запер ее.

Телефон зазвонил снова, но он боялся взять трубку, и тот продолжал звонить.

Лютер вышел на улицу, чтобы проветрить мозги. Воскресил в памяти то, как миссис Дэниэлс выглядела в доме во время ареста, и то, как выглядела в камере только что, пытаясь понять, что именно изменилось и почему он решил, что теперь она кажется старше. Может быть, это из-за того, что она сказала? Из-за этих странных и бессмысленных слов?

Я побывала в комнате, где все стареет.

Или все же из-за того, что миссис Дэниэлс была голой, потому что то, что прежде скрывали ее платье и пояс для чулок, теперь обвисло?


Нет. Дело было не только в ее теле. На лице появились морщины. А в волосах – седина. Лютер понятия не имел, как это стало возможным, но это было именно так, и он подумал, что страх, внушаемый ей остальным арестантам, объяснялся тем, что они тоже заметили те же изменения в ее внешности, что и он.

Телефон в участке больше не звонил, и в скором времени туда вернулся помощник шерифа, сопровождавший тело мистера Дэниэлса в морг.

Джим Сакс был никудышным полицейским, невероятно тупым, но сейчас Лютер был бесконечно рад его видеть. Он рассказал ему, что творится в изоляторе при участке, и реакция Джима на его слова оказалась совершенно нормальной, он ухмыльнулся и сказал:

– Я хочу это видеть!

Такая реакция придала Лютеру мужества, и он последовал за помощником обратно в изолятор, где тот сначала вдоволь насмотрелся на голую миссис Дэниэлс, а затем, напустив на себя официальный вид, приказал ей одеться, что она и сделала. Зайдя обратно в офис, Джим подмигнул, хлопнул Лютера по спине и сказал:

– Спасибо, что дождался меня. Хороша бабенка, верно?

Ночью Данлоп спал плохо. Ему не снились сны, но он то и дело просыпался, охваченный все возрастающей уверенностью в том, что сделал нечто такое, чего не должен был делать, или же, наоборот, забыл сделать что-то, что должен был сделать непременно. Это тревожное чувство было хотя и смутным, но очень реальным, и утром Лютер проснулся усталым и совсем не отдохнувшим, и ночная тревога так его и не отпустила.

Через несколько дней на этой же неделе миссис Дэниэлс перевели в Амарехо, административный центр округа Томасито, и Данлоп вздохнул с облегчением. Она больше не раздевалась и вообще больше не сделала ничего странного – ему даже показалось, что Энджи снова помолодела, – но все равно был рад, когда ее наконец увезли, а ситуация в городе вроде бы стала поспокойнее.

Вплоть до следующего вторника.

На звонок в участок ответил Джим. Лютер в это время обедал в закусочной «У Боба» и, когда туда торопливо вбежал помощник, ища его глазами, сразу понял по выражению лица Джима, что дело дрянь.

Помощник отказался объяснять, в чем дело, в присутствии остальных посетителей, поэтому Лютер вышел вместе с ним на улицу и быстро сел в машину, где Джим рассказал ему, что в участок позвонил свидетель, видевший, как какая-то женщина вешает своих детей на веранде своего дома.

Поначалу Лютер не поверил. Теперь, когда все бо́льшее количество домов начало обзаводиться телефонами, подростки и взрослые с нестабильной психикой стали все чаще пользоваться этими аппаратами для всякого рода проказ. И то, что передал ему Джим, походило как раз на такой розыгрыш.

Но когда они свернули на Рэйни-стрит, Данлоп сразу же почувствовал, что это правда, и именно он первым увидел дом, где мать вешала своих детей.

– Вон там! – крикнул он Джиму, показывая в нужном направлении.

Помощник остановил машину прямо перед палисадником.

Женщина уже успела вздернуть двоих детей. Они висели на веревках, перекинутых через верхнюю балку открытой веранды, опоясывающей дом, слегка раскачиваясь туда-сюда, с вылезшими из орбит глазами, раскрытыми ртами и синюшными лицами. Оставшиеся три ребенка сидели на подвешенных к балке веранды качелях и горько плакали. Женщина завязывала веревочную петлю на шее самого маленького, готовясь повесить и его.

«Почему эти дети не убегают? – удивился Лютер. – Почему не кричат во все горло, зовя на помощь?»

Но уже знал ответ.

Все дело было в Рэйни-стрит.

Оба полицейских – и Лютер, и Джим – выскочили из машины и взбежали по ступенькам веранды, выхватив пистолеты.

– Сейчас же прекратите! – крикнул Лютер, но женщина только туже затянула петлю на шее своего сына.

Данлоп толкнул ее так, что она упала на пол, и выхватил из ее рук веревку, а Джим прижал к полу. Женщина нечленораздельно вопила, брызгая слюной, голова ее дергалась из стороны в сторону, а изо рта вылетали слова, не имеющие смысла. Волосы были всклокочены, как у безумной, еще больше безумия было в глазах, и в общем она выглядела так, будто сбежала из сумасшедшего дома. Однако Лютер узнал ее, он встречал ее в городе раньше и не понимал, что должно было произойти, чтобы она превратилась в то, чем была сейчас.

Вокруг начали собираться соседи, вышедшие посмотреть, почему здесь началась суматоха. Тела двоих повешенных ребятишек, мальчика и девочки, все еще свисали с балки, но вид мертвых детей явно не вызывал у собравшихся той реакции, которую, по мнению Лютера, должен был вызвать. Собственно, ее вообще почти не было. Детские трупы с посиневшими лицами могли с тем же успехом быть висящими дорожными сумками – во всяком случае, интереса соседи проявляли ничуть не больше.

Лютер окинул улицу взглядом. «Это место пропитано злом», – подумал он, хотя природа этого зла казалась ему иной всякий раз, когда он приезжал сюда по работе.

Впечатление создавалось такое, будто каждое убийство, каждая произошедшая здесь смерть меняет всю улицу, придавая ей новый характер. На прошлой неделе после того, как миссис Дэниэлс убила своего мужа, улица превратилась в полное злобы место, где властвовала ярость и насилие было нормальной реакцией на любое недоразумение. Однако сегодня она стала царством безумия, где всем казалось вполне естественным, что мать вешает своих детей на веранде дома и оставляет висеть, словно туши зарезанных ягнят.

Ему бывало здесь не по себе всегда, это чувство было постоянным. Лютеру все на Рэйни-стрит было не по душе: и дома, и мостовая, и тротуары.

Особенно его нервировал один дом.

Он взглянул на него сейчас.

По этому адресу никогда не творилось ничего противозаконного, это был тихий, ничем не примечательный дом, где в одиночестве жила старая вдова. Именно эта вдова, миссис Эрнандес, и позвонила в полицию, чтобы сообщить об убийстве Дэниэлса. Лютер потом разговаривал с ней, спрашивал, что именно она видела, и миссис Эрнандес казалась довольно приятной старой дамой, но весь опрос он провел, стоя на крыльце, потому что ему совсем не хотелось заходить внутрь.

Этот дом пугал его.

Странным было то, что его страшило в нем не что-то определенное, у него напрягались нервы и бегали по спине мурашки от самой атмосферы, его окутывавшей. Его пугало не то, что произошло внутри, а то, что могло произойти. Если царящее здесь зло имело источник, исходную точку, откуда все и распространялось, то это определенно был именно этот дом. Лютер не знал, откуда ему это известно, и просто был рад, что ему не придется идти туда сейчас.

Джим надел наручники на женщину, которая продолжала брызгать слюной и истошно вопить, и поднял на ноги.

– Хочешь, я отвезу ее в камеру? – спросил он.

– Нет, я сделаю это сам. А ты позаботься о детях. Отведи их в дом или на задний двор. Я пришлю миссис Бидермен, чтобы она забрала их, а потом вернусь к тебе, и мы вместе снимем тела этих бедных детишек и отвезем к Джейку.

– Как ты думаешь, почему она это сделала? – спросил Джим, смотря на двоих повешенных детей.

Лютер покачал головой, но так ничего и не сказал.

Но он знал ответ.