Все цветы Парижа

Цепочка моих размышлений прервалась, когда из кухни послышался мужской голос (я немедленно уловила сильный немецкий акцент), а следом за ним смех мадам Жанти. Я не раз видела, как она дружески беседовала с немцами, но никогда не думала, что она готова позвать их в самые сокровенные места ресторана. С кем она разговаривала? Я подошла чуточку ближе и стала слушать.

– Я не знаю, в каких ужасных вещах участвует там мой сын. Можешь ты вернуть его домой раз и навсегда, как ты обещал?

– Скоро, скоро.

– Но уже прошло много времени, больше, чем ты говорил.

– Ты хотела удалить его из города, чтобы мы могли разобраться с этой женщиной.

– Да, – подтвердила мадам Жанти, – но я не думала, что это будет так долго. Я хочу видеть моего сына дома.

– Уверяю тебя, мы работаем над этим. Нам нужно нанести визит домой и арестовать отца. В следующую акцию мы отправим его в трудовой лагерь.

– Когда это случится?

– Максимум через несколько дней.

– Хорошо, – сказала мадам Жанти. – А маленькая девчонка?

Я охнула.

– Решай сама, – ответил мужчина.

– Люк не должен заботиться о ребенке от другого мужчины. У него должны быть свои дети. Если она останется, он захочет взять ее к себе. Мне это совсем не нужно.

– Понял.

– Я никогда не понимала, что он в ней нашел, – продолжала мать Люка. – Я еще понимаю, если бы она была красавица, а то так, не на что посмотреть. И в ее лице проступает что-то еврейское. Я не хочу, чтобы мой сын женился на ней, он заслуживает лучшего. Сейчас он этого не понимает, но со временем поймет.

– Иди ко мне, дай я тебя обниму, – сказал мужчина.

– Ой, Герхард, ты баловник. Только не на кухне!

– Почему? Тут мы еще никогда не пробовали, – возразил он.

Внезапно наступило молчание, потом раздался смех, на пол с громким стуком упала кастрюля или сковородка. Я повернулась к двери и выбежала на заснеженную улицу в распахнутом пальто.

Со всех ног я бежала домой, минуя места, где могла бы задержаться в прежние, счастливые времена. Бутик мадам Карон, лавка пирожных, которые любит дочка. А вот любимая кондитерская Люка. Пробегая мимо нее, я услышала сердитый голос мужчины, и тут же на улицу выскочила женщина и упала в снег, словно ее толкнули. За ее спиной захлопнулась дверь.

Я подбежала к ней, присела на корточки и стала отряхивать снег с ее волос и шеи.

– Все в порядке?

Женщина подняла голову. Это была Сюзетта.

– Селина! – воскликнула она, вставая.

– Что ты здесь делаешь?

– Сегодня мамин день рождения, и я хотела купить ей торт. Но… – она помолчала и жестом показала на кондитерскую, – кажется, нашу семью тут не принимают.

– Почему ты так…

У нее задрожала нижняя губа.

– Он сказал, что не обслуживает семью с… инвалидом. – Она вздохнула. – Я ничего не понимаю. Раньше мы часто приходили сюда с Элианом, и не возникало никаких проблем. – Она отряхнула снег с пальто. – Что творится в этом мире?

– Я сочувствую тебе, – сказала я и взяла ее под руку. – Я скучала по тебе.

– Я тоже.

– Давай пройдемся?

Она кивнула, и мы пошли по заснеженным улицам. На какой-то момент мы снова превратились в школьниц, какими были когда-то, когда, хихикая, обсуждали мальчишек и цвет бантиков в волосах одноклассниц. Но мир переменился, и мы в нем тоже.

– Мне страшно, – прошептала Сюзетта.

– Мне тоже, – призналась я.

– Селина, что будет с нами? Что будет с Парижем?

Я не спрашивала ее про того немца и про Элиана, не рассказывала и о своих проблемах. Вместо этого я почему-то вспомнила Антуанетту, жену ювелира с улицы Клер, в лавке которого мой покойный муж купил мне золотую цепочку с бриллиантом. Недавно я встретила ее на рынке и узнала, что их бизнес недавно рухнул, а лавку разграбили нацисты. Я поделилась с подругой историей Антуанетты. Она осиротела в детстве и росла в приюте. Ее жизнь была несчастной до восемнадцати лет, а тогда она познакомилась с Менделем, сыном ювелира, и попала в большую, дружную еврейскую семью. Все было прекрасно, пока немцы не оккупировали Париж. Они арестовали ее мужа, его братьев и отца, разграбили лавку, а всю семью отправили в трудовой лагерь. Даже мать и сестру с новорожденным младенцем.

Сюзетта прижала руку к груди.


– Ужас! Немыслимо!

Я рассказала ей, что Антуанетта засучила рукав и показала на правой руке выше запястья зажившую, покрытую коркой рану – грубо вырезанную звезду Давида, такую, какая была нарисована на витрине нашей лавки.

Никогда не забуду, как Антуанетта закрыла глаза и сказала мне, как она жалеет, что немцы не забрали и ее. Потому что ее наказали еще хуже – разлучили с семьей, которую она любила, и теперь она снова осиротела.

Сюзетта вздохнула.

– А я сказала ей, чтобы она не теряла надежды, – продолжала я. – Что она еще увидит ее любимого Менделя, в этой жизни или в следующей.

Мы свернула в переулок. Я остановилась и посмотрела Сюзетте в глаза.

– Это относится и к нам с тобой, Сюзетта. Знаешь, почему Антуанетта уцелела и почему мы с тобой тоже уцелеем?

– Почему? – удивилась она.

– Потому что она лотос, и мы с тобой тоже.

– Лотос?

Я улыбнулась, вспомнив историю, которую давным-давно рассказал мне папа.

– Такой цветок. Ты когда-нибудь видела лотос?

Она покачала головой.

– Они роскошные, – сказала я. – Но дело даже не в их красоте. Цветы лотоса проделывают долгий, мучительный путь. Их семена прорастают в мутной болотной воде среди ила, гниющих обломков древесины и растений. Чтобы расцвести, лотос должен пробиться через этот жуткий мрак, где его могут съесть рыбы и насекомые, расти и расти кверху, зная или хотя бы надеясь, что где-то там, над поверхностью воды, светит солнце, что ему надо собрать все силы и пробиться туда. А пробившись на свет, он с триумфом расцветает. – Я положила руки на плечи подруги. – Сюзетта, ты тоже лотос.

Она жалко улыбнулась.

– Сейчас ты, может, находишься глубоко под водой, среди ила и грязи. Но ты расцветешь.

– Селина, я завидую твоей уверенности в жизни. А я боюсь, все время боюсь всего.

– Мы все боимся, – прошептала я.

Впереди показался мой дом, и на следующем углу мы попрощались. Я повернула направо, она налево, и каждая из нас пошла своей дорогой, но с одинаковой целью: вынырнуть из мутной воды и расцвести при свете дня.



Из оставшейся картошки я сварила нехитрый суп, аккуратно перелила его в бело-голубую фарфоровую супницу, которую так любила моя мама, и позвала папу и Кози к столу. У нас не было ни лука-порея, ни крем-фреш, но все равно вышло неплохо.

– Как у тебя дела в школе? – спросила я у дочки.

Мы с папой решили, что ей надо пока ходить в школу, несмотря на наши неприятности и опасения. Школа была на другой стороне площади, и Кози уже знала, что ей нельзя останавливаться по дороге или как-нибудь еще привлекать к себе внимание. Кроме того, она любила школу, и разлука с подругами огорчит ее.

Всегда веселая, Кози молча уставилась в свою тарелку.

– Что-то случилось, доченька?

Она кивнула и подняла на меня глаза. Они были полны слез.

– Алина сказала, что мы больше не можем дружить.

– Ох, милая! – Я взяла ее за руку, вспомнив наших соседей со второго этажа.

– Это все из-за той желтой звезды, – продолжала она, прижав к груди коленки. – Я ненавижу желтую звезду.

Мы с папой встревоженно переглянулись.

– Я тоже ее ненавижу, доченька, – сказала я, пытаясь ее утешить.

Ее глаза смотрели мне в лицо, ища на нем ответ или хотя бы надежду, что все будет хорошо.

– Мама, – снова заговорила она со слезами, – вдруг никто не захочет дружить со мной? Что тогда?

Я выпрямила спину.

– Тогда они глупые девочки, и тебе будет лучше без них. К тому же у тебя есть я, есть дедушка и месье Дюбуа. Мы всегда будем твоими друзьями.

Дочка кивнула, слабо улыбнулась и снова принялась есть суп. Потом я разрешила ей пойти в гостиную, и она устроилась с книжкой на софе, укрывшись одеялом.

– Как ты прогулялась? – спросил шепотом папа.