Все цветы Парижа
Часть 39 из 52 Информация о книге
– Ладно, – сказала я. – А там холодно? – Чуточку, – ответила Кози, – но это ничего. – Вот, возьми это одеяло, – сказала я и сунула одеяло в темное пространство под полом. Кози завернула в него свое маленькое тельце. – Если тебе что-нибудь понадобится, постучи, и я помогу тебе открыть люк. – Хорошо, – сказала она. – Спокойной ночи, мама. – Спокойной ночи, доченька. Ne pas s’envoler, mon petit oiseau. Не улетай, моя маленькая птичка. Я положила люк на место и легла в постель. Мы пережили первый день в нашем замке на улице Клер. На следующее утро в окно светило солнце. Я приоткрыла глаза и снова их закрыла. На счастливый миг, в странном месте между сном и пробуждением, я не знала, где я нахожусь. Но потом реальность вползла в меня подобно раку, и я вспомнила все, каждую жуткую подробность. Я села в постели. У меня все болело, особенно ноги. – Кози, – прошептала я. Как она там? Все ли у нее в порядке? Я встала на колени и открыла люк; из него на меня смотрела моя малышка. Утренний свет проник к ней, и она щурилась, пока ее глаза не привыкли к нему. – Ты давно не спишь? – спросила я. – Ты стучала? Она покачала головой. – Я не знаю, давно или нет. Я не хотела тебя будить. Я подала ей руку и помогла выбраться. – Как получилось, что моя дочка – настоящий ангел, посланный мне с небес? – улыбнулась я. Но Кози не ответила на мою улыбку. Она смотрела на меня с ужасом. – Мама, что… с тобой случилось? – Она подбежала ко мне и показала на мое лицо. – У тебя кровь на щеке. Я посмотрела на свое платье и увидела разорванный лиф, про который я совсем забыла. – Ничего, пустяки, доченька, – сказала я, прижав руку к груди. – Не беспокойся, все в порядке. – Это сделал плохой дядька? – спросила она, слегка коснувшись моей руки. – Не беспокойся, милая, – поспешно ответила я. – Теперь мне надо найти что-нибудь из одежды и придумать, чем тебя покормить. – Принцессы проголодались. – Она улыбнулась. – Да, проголодались. Спрятав Кози в ее маленькой комнатке под полом, я решилась выглянуть в коридор. Дверь в спальню немца была открыта, и я с облегчением увидела, что его там не было. Мадам Гюэ уже застелила постель. Подушки были взбиты, покрывало туго натянуто. Видела ли она мою кровь на простынях? Я осторожно пошла по коридору и с облегчением увидела, что у двери не было мужской обуви. Тогда же я заметила то, чего не видела раньше: внутренний замок на двери. Он почему-то не был заперт, и я подергала на всякий случай дверную ручку – вдруг дверь откроется. Не открылась. Я вздохнула. Очевидно, дверь была заперта снаружи. – Не трудись, – сказала за моей спиной мадам Гюэ. Вздрогнув, я повернулась и обнаружила ее в двух шагах от меня. – Я… я только… – залепетала я, пытаясь ей что-то объяснить. – Только попыталась бежать? – Старуха направила на меня свой тяжелый взгляд. – Бесполезно. Уходя, он запирает дверь снаружи. Когда он дома, он запирается изнутри. И ключи есть только у нас с ним. – Я всматривалась в ее лицо, отыскивая в нем хоть крупицу доброты, но так и не нашла. – Ну что, – продолжал она, повернувшись к кухне. – Думаю, что ты голодная. Я кивнула. Она заметила мое разорванное платье и нахмурилась. – Во второй спальне в шкафу ты найдешь смену одежды, а в комоде нижнее белье. Они принадлежали другим. Что-нибудь из этого тебе подойдет. Рейнхард любит, чтобы его женщины выглядели аккуратно. Я было направилась туда, но экономка остановила меня. – Ради бога, прими сначала ванну. Полотенца в шкафчике под раковиной. Не канителься. Завтрак будет готов через полчаса. Я зашла в ту комнату и открыла шкаф. На меня пахнуло тошнотворной смесью из разной парфюмерии. Я провела рукой по множеству платьев, шарфов и ночных рубашек. Чьи они? Что имела в виду мадам Гюэ под словом «другие»? Где они сейчас? Я взяла в руки вешалку с ярко-красным платьем и приложила к себе. Оно было примерно моего размера и очень шикарное. Что-то в этом роде я надевала на свидание с Люком. Мне казалось, что прошло уже лет десять после той ночи, когда мы были вместе, или даже целое столетие, и все же, когда я думала об этом, мое сердце наполнялось счастьем. Я внимательнее рассмотрела красное платье, увидела слишком низкий вырез на груди и снова убрала его в шкаф. Пересмотрела остальные платья, наконец остановилась на простом синем платье с пояском. В ящиках комода я нашла аккуратно сложенные бюстгальтеры любого размера и огромный выбор трусов, даже шелковых, какие я никогда не могла себе позволить. Я старалась не думать о тех женщинах, которые когда-то носили эти вещи. Я торопливо выбрала себе несколько вещей и содрогнулась, задвинув ящик с его зловещими тайнами. Я набрала воды в ванну по инструкции мадам Гюэ и залезла в воду. Никакое мыло не могло смыть ужас прошлой ночи, но все-таки мне было приятно снова стать чистой. Я вытерлась полотенцем, надела новое платье и пошла в столовую, где меня ждала экономка. – Вот так-то гораздо лучше, – одобрила она и указала мне на стул, но я не стала садиться. – Простите, мадам Гюэ, – сказала я как можно вежливее. – Просто дело в том… Сегодня я чувствую себя неважно. Я уверена, что вы меня понимаете. Сегодня утром я бы хотела позавтракать у себя в комнате. Она явно была фанатичной сторонницей порядка, и моя просьба ей не понравилась. – Видите ли, – сказала я, – у меня… чувствительный желудок, и я ужасно боюсь испачкать этот красивый ковер. – Я поняла, – тут же ответила она. – Сейчас я принесу поднос. Через пять минут я вернулась к Кози, и она впервые за это время с удовольствием покушала нормальную еду. Рейнхард не появлялся ни в этот день, ни на следующий. Мадам Гюэ сообщила, что его по срочным делам направили на юг. Я надеялась, что он вообще не вернется, но он вернулся, и меня ждали новые ужасные ночи. Иногда он был грубым и брутальным, иногда эмоциональным и просил меня обнять его, как мать обнимает маленького сына. Я делала все, как он велел, и всегда мысленно переносилась куда-то в другое место. Когда мое тело находилось рядом с Рейнхардом, меня там не было. Иногда я даже так реально ощущала, что мой дух отделялся от тела, что в некоторые моменты я словно летала над кроватью и смотрела сверху, как он насиловал меня. Я ненавидела все это каждой косточкой, всеми клетками тела. Но проходили месяцы, я научилась угадывать его привычки и делать то, что нужно, чтобы ему угодить. Только так мы могли выжить, я и моя дочка. У нас с Кози выработался определенный ритм. Мне почти всегда удавалось принести ей что-нибудь на завтрак и отвести ее в ванную. С ланчем все было сложнее, но зато мадам Гюэ всегда спала после обеда, и я тайком что-то брала из кладовой. В маленькой комнатке дочки было полно овсяных хлопьев и орехов. Особенно она обрадовалась мешочку изюма, который я нашла в углу кладовки. Еще я осторожно принесла ей из других комнат разные нужные вещи. Из пустующей спальни я стащила подушку и второе одеяло, которых никто и никогда не хватится. Для темных ночей фонарик из письменного стола Рейнхарда, а еще пачку книг и журналов. Когда я нашла клубок шерстяных ниток и взяла на кухне вместо вязальных спиц пару вертелов, Кози немедленно стала вязать шарф для месье Дюбуа. Решили мы и более щекотливые проблемы. Я взяла на балконе ненужное ведро, чтобы хранить в нем запас воды – на всякий случай. А еще – хотя она пока так этим и не пользовалась – миску для туалета и немного бумаги, если ей понадобится сходить по-большому ночью или когда меня нет в комнате. Да, мы как-то ухитрялись жить в нашей тюрьме. Кози занималась тем, что рисовала, писала свой дневник, жила в воображаемом мире, но я видела, что она все больше уставала от такой жизни. Я тоже. Изолированная от мира, начинавшегося за нашими окнами, я не знала, что творилось во Франции и в мире. Насколько я знала, Гитлер собирался устроить в Версале свою резиденцию, но сомневалась, что это случилось. Телефон звонил в любое время суток. Рейнхард казался встревоженным больше прежнего. Он все реже обращал на меня внимание – к моему огромному облегчению и одновременно к моей величайшей тревоге. Я думала о моих предшественницах, на которых не раз намекала мадам Гюэ. Что с ними стало, когда он потерял к ним интерес? Я старалась поддерживать его интерес и продержаться подольше, пока не кончится война. Франция будет освобождена, и мы с Кози тоже. Если солдаты сражались на фронте, я могла сражаться здесь. Ночью, лежа без сна, я обдумывала планы бегства, но убежать из тюрьмы Рейнхарда было невозможно, разве что лишить себя жизни. После его издевательств я плелась в свою комнату, открывала окно и с тоской глядела на булыжную мостовую. Я могла просто… прыгнуть и покончить с этими мучениями навсегда. Но тут же я всегда думала о моей милой дочке, которая спала, обняв мсье Дюбуа, в своей маленькой комнатке под полом, и понимала, что должна держаться. Некоторые дни были тяжелее других. Например, мадам Гюэ однажды нашла на полу моей спальни изюмину. – Что это такое? – спросила она и, наклонившись, подняла ее с пола и рассмотрела. – Это… изюм? – Я не знаю. – Да, изюм. Как он попал сюда? – Представления не имею. – Я использую изюм, только когда добавляю его в мюсли господина Курта, но он не просил у меня мюсли уже несколько месяцев. – Она подозрительно прищурилась, глядя на меня. – Ты украла его из моей кухни? – Нет, – ответила я. – Конечно, нет. Но все равно она сообщила вечером Рейнхарду про инцидент с изюмом. После этого он снял ремень и отхлестал меня. – Воровка, – орал он. – Сколько ты взяла изюмин? Сколько? Получай по удару за каждую изюмину. Я умоляла его перестать, но он не унимался, пока я не упала на пол. Вся моя спина была в синяках и кровавых рубцах. Мадам Гюэ не извинилась, но принесла мне в спальню мешочек со льдом. После этого у меня появилось ощущение, что между нами что-то переменилось. Хоть я никогда ей не доверяла, мне хотелось думать, что лед в ее сердце начал таять. Наступило и прошло Рождество, буднично, как любой другой день. Снега не было, но по оконному стеклу хлестал ледяной дождь. Не было ни подарков для дочки, ни папиной халы, горячей, прямо из духовки. Рейнхард отбыл рано утром на юг, и это стало, впрочем, самым лучшим подарком. Январь переполз в февраль, мы с Кози держались изо всех сил. В марте я узнала от Рейнхарда, что союзники потеряли контроль над Европой, и мы приуныли. Хотя человеческий дух способен выдержать что угодно, он не может жить без надежды, но наши резервы надежды стремительно таяли. Я видел это по глазам дочки. Из веселого приключения ее жизнь превратилась в угрюмое разочарование, утомительный лабиринт, конца которому не было видно. Если я поздно ночью, вытерпев жестокость Рейнхарда, глядела с тоской из окна на мощенные булыжником улицы и мечтала о быстром избавлении от боли, то Кози решилась на собственную стратегию. Как-то днем, за считаные минуты до того, как Рейнхард, всегда пунктуальный в отношении ужина, должен был вернуться домой, она выскочила в коридор и встала, глядя на меня с вызовом. К счастью, мадам Гюэ хлопотала на кухне, и я успела втащить дочку в спальню. – Вдруг они увидят тебя? – со слезами на глазах упрекнула я Кози. Ее щеки, прежде розовые, сделались пепельно-серыми за эти месяцы. – Ну и что? – воскликнула она. – Может, они прогонят меня! Все будет лучше, чем сидеть в этой комнате. Слезы жгли мне глаза при виде страданий моей дочки. Я заметила, с какой тоской она глядела на птиц, летавших за окном, как завидовала их свободе. – Моя милая девочка, – сказала я, присев рядом с ней на корточки. – Я знаю, ты страдаешь, и меня это ужасно огорчает. Но поверь мне, все может стать гораздо, гораздо хуже, чем ты можешь себе представить. Она кивнула, грустно уставившись в угол комнаты, а я взяла ее за подбородок и заглянула ей в глаза. – Не улетай, маленькая птичка, – прошептала я сквозь слезы. – Тебе сейчас тяжело, но когда-нибудь ты снова полетишь. Я обещаю тебе. Ее слабой улыбки оказалось достаточно, чтобы укрепить во мне надежду, и я с облегчением проводила ее в темную комнатку под полом. Между тем меня терзала ужасная тайна, которую я хранила уже несколько месяцев. Я была беременна и скоро уже не смогу это скрывать.