Все на дачу

И тут я снова увидела черную мокрую ворону, глядящую на меня взглядом Пиковой дамы.

– Бабушка, смотри, ворона! Я ее уже сегодня видела!

– Да-да… ворона, – рассеянно сказала Бабушка и поцеловала меня в макушку. – Все. Беги в палату. А я завтра к тебе во второй половине дня, после работы приеду. Не шали только! И в тумбочке все не переворачивай! Так приятно, когда у тебя там порядок!

Ворона вдруг качнула под собой мокрую ветку, медленно раскрыла антрацитовые крылья и не торопясь скользнула вниз.

А я побежала в палату.

Пробегая мимо поста медсестры, я остановилась.

– Марьпална, а Марьпална!

– Чего тебе? Ты все таблетки приняла?

– Да.

– И рыбий жир тоже?

– Да!

– Ну-ка, рот открой, покажи! Язык, подними. А то небось опять припасла где-то для рыбежирных бегов? Удумала еще тоже! Нянечка замучилась палату отмывать от ваших игр!

– Ей богу! – побожилась я. – Я все выпила. И рыбий жир тоже!

На сей раз я говорила чистую правду. Да и как я могла все не выпить – ведь я ждала дедушку!

– Знаю я тебя… – Ну, хорошо. Иди, играй. Скоро обед будет.

И она уже хотела опять уткнуться в какие-то свои бумажки, но я снова окликнула ее:

– Марьпална… А что такое «поэзией увлекаться»?

– Ты откуда это взяла?

– Бабушка сказала: надо было замуж выходить за… за… ну, в общем, за кого-то, а не «поэзией увлекаться»…

Медсестра внимательно посмотрела на меня и вдруг посерьезнела.

– А это значит, что твой дедушка, видимо, поэт! – И она взглянула на меня с интересом чуть не впервые за весь срок пребывания в больнице.

– Поэт? Что такое поэт?

– Человек, который умеет писать стихи. Как Пушкин. Ты знаешь, кто такой Пушкин?

Кто такой Пушкин, я знала. «У Лукоморья дуб зеленый…» ну и всякое такое… На обложке этой книжки был нарисован широколицый, кучерявый, плосконосый, с буйной шевелюрой темных завитков волос вокруг лица мужчина с пером в руке. Это что же, и мой дедушка такой? Куда же смотрела Бабушка, когда выходила за него замуж?

В тяжелых раздумьях я поплелась в палату. Все пропало. Мой дедушка вряд ли будет ходить со мной на каток и носить мой портфель. И математику он мне решать тоже не будет. Целыми днями он будет сидеть, зарывшись в книжки, и царапать по бумаге этим самым гусиным пером…

– Прикинь, Полина, – сказала я лежачей соседке по палате. – А дедушка-то у меня, похоже, никудышный. Проку от него никакого не будет. Да еще и заболел, как приехал…

– Почему ты так решила?

– Да Бабушка говорит, поэт он!

– Поэ-э-эт? – Полина даже на локте приподнялась. – Во тебе повезло! А он известный поэт?

– Откуда я знаю? – И я в огорчении бросилась на свою кровать.

Новость о том, что мой дедушка поэт к вечеру облетела всю больницу. На меня приходили смотреть целые детские делегации. И даже девочка с четвертого этажа пришла, серьезная такая, в очках. Села на краешек моей кровати и вежливо спросила, могу ли я познакомить ее со своим дедушкой. Она, видите ли, сама пишет стихи и была бы рада показать их настоящему поэту. Даже взрослые нет-нет да заглядывали в нашу палату – то чья-нибудь мама что-то спросить забежит, то чужая нянечка вдруг пол помыть в нашей палате решает.

Через день-два такой жизни я стала осознавать, что дедушка-то у меня… очень даже кчемный! И пусть он не будет катать меня на машине и кормить «Мишками», вытачивать мне дудочки или ловить меня с горки… Но книжку же он может мне почитать! Сказку, например. Или свои стихи – ведь раз они так понравились Бабушке, что она вышла за него замуж, значит, они и мне тоже должны понравиться! Да и на улице перед друзьями с таким дедушкой будет совсем не стыдно появиться.

И я представила, как за руку с дедушкой, умытая и причесанная, я иду через двор до нашего ближайшего сквера. Там мы садимся на лавочку, он открывает книжку и читает мне свои стихи. А в кустах умирают от зависти все те, кто дразнил меня «шваброй» за мою буйную и непослушную шевелюру.

Однако мне следовало торопиться! «Побудет с недельку – и назад… к себе… в Санкт-Петербург», – сказала Бабушка. Но три дня уже прошли! Я могу не успеть! Эта мысль буквально обожгла меня во время тихого часа! Едва утерпев, пока стрелка на палатных часах доползет до нужных цифр, я пулей вылетела на пост медсестры.

В этот день Марьпалны не было. Бумажки перебирала Тетьсвета.

– Тетьсвета!

– Че тебе? – не отрывая глаз от строчки, буркнула та.

– Мне надо как можно скорее выздороветь. Что для этого сделать?


– Таблетки пить, а не в матрас их складывать и потом узоры из них на бумажку клеить. Не дам тебе больше клей – даже не проси! И в форточку не лазать. Ишь, удумала, синицу она кормит…

Дальше слушать я не стала.

Влетев обратно в палату, я протрубила большой сбор.

Пришли все, кто знал, что это такое. А их было немало – практически все ходячие обитатели третьего этажа нашего отделения. Они с трудом втиснулись между моей и Полининой кроватью и были готовы внимательно меня слушать. Ведь большой сбор – это значит, что я придумала очередную шалость, где у каждого будет своя особая роль.

Но мне в тот вечер было не до шалостей.

– Мне нужно срочно выздороветь! Иначе мой дедушка-поэт поедет писать свои стихи в Санкт-Петербург (это я выговорила с особой важностью, долго тренировалась!)…

– …и не успеет подписать тебе на память свою последнюю книжку стихов! – охнула девочка в очках с четвертого этажа, которая каким-то образом узнала о большом сборе и затесалась в нашу компанию. – Какой кошмар!

И она закатила глаза, сжав руками свои худые щеки.

– Да! – подтвердила я.

– Что для этого нужно? – делово спросил Серега. Он не любил рассусоливаний и был ценен тем, что всегда был готов приступить к делу немедленно, не выслушивая лишних подробностей.

– Таблетки. Много таблеток. Но не всех подряд, а только тех, от которых вы скорее всего выздоравливаете.

Сперва все глубоко задумались… Потом разгорелся ожесточенный спор. Каждый доказывал другому, что от синеньких, или розовых, или зеленых, или белых он стал чувствовать себя отчетливо лучше. Шум поднялся такой, что в палату влетела Тетьсвета.

– Чегой-то это вы тут все? А ну, кыш по палатам!

Глубоко ночью, когда я, не в силах заснуть, ожесточенно крутилась под одеялом, дверь тихо приотворилась и в палату скользнула тень. Это был надежный Серега. Он ссыпал мне в ладошку горстку таблеток и заверил, что каждый отобрал для меня самое ценное. То, что ему самому точно помогало. От себя он достал из-за пазухи длинную, наполовину белую, наполовину красную капсулу и сообщил, что его папе это лекарство специально для него, для Сереги, привезли из Америки. Только его нельзя запивать водой – надо долго рассасывать под языком. Это уж точно поможет!

Я достала из тумбочки минералку, засунула в рот таблетки и сделала крупный глоток. Ребристые кружочки ободрали мне горло, но я, ни минуты не тормозя, засунула под язык капсулу, нырнула под одеяло и… стала ждать выздоровления.

План был такой.

Завтра утром, когда придет Елена Сергеевна, она посмотрит на меня, всплеснет руками (а она всегда и от всего всплескивала руками!) и своим высоким голосом громко скажет:

– Маша! Это чудо! Еще вчера у тебя было воспаление… А сегодня ты здорова!..

Потом побегу к Марьпалне, попрошу у нее табуретку, поставлю табуретку под телефон-автомат, кину в него монетку (она у меня уже припасена!), наберу Бабушкин номер и крикну в трубку:

– Дедушка! Ты меня совсем не знаешь, я твоя внучка Маша. Но ты немедленно за мной приезжай, меня выписали из больницы. А то ты скоро уедешь в свой Санкт-Петербург и так и не успеешь прочитать мне свое самое лучшее и любимое стихотворение!

И тут табуретка покачнулась у меня под ногами… провод оторвался от телефона-автомата, и я с отчаянным криком, крепко сжимая трубку в руке, полетела куда-то в пропасть, из которой в этот момент мне навстречу как раз выпархивала та самая антрацитовая ворона со взглядом Пиковой дамы…

Когда я открыла глаза, не было ни моей палаты, ни окна, на которое прилетала дрессированная синичка… Рука моя прочно была привязана к койке, из вены торчала иголка с проводом, тянувшимся к капельнице. В ногах сидела бледная осунувшаяся Бабушка.

– А дедушка… дедушка со стихами… где?

Но вместо того чтобы ответить, Бабушка вдруг сорвалась с места и с криком «Она очнулась!» вылетела из палаты.

Опустим дальнейшее. И то, как меня вылечили через неделю. И то, как долго меня ругали и врачи, и медсестры, и Бабушка… Все это было уже не важно.

Дедушка-поэт к этому моменту, конечно же, уже бродил по невской набережной, и часто ночами я представляла себе, как он (совсем как Пушкин на другой картинке в той же книжке), заложив за ухо гусиное перо, облокачивался на плетеную чугунную ограду и задумчиво глядел куда-то вдаль.

– Да будь он неладен… от него одни неприятности! – еще несколько месяцев подряд ворчала Бабушка, топоча у плиты и готовя мне какие-то специальные супы и каши: после инцидента в больнице я надолго была приговорена к какой-то сложной диете.

И я перестала расспрашивать Бабушку о дедушке. Его образ с гусиным пером в руке был надежно спрятан в самый потаенный уголок моей души и с течением времени постепенно потускнел, ибо жизнь пошла своим чередом: уроки, горка, сладкая акация и поиски пятилистников на сирени весной, поездки в Крым, на дачу с Бабушкой целиком поглощали мое время и мое воображение…

Но в двенадцать лет я неожиданно для себя влюбилась. Бабушка в то лето снова отправила меня отдыхать – в летний подмосковный оздоровительный лагерь. Поскольку я уже считалась подростком и вылезла за границы малышовых отрядов, это не могло не сказаться на моем стремительном постижении законов окружающего мира.

А в этом мире положено было кого-то любить. Все девчонки в лагере кого-то любили. Пришлось и мне.

Я присмотрела в соседнем отряде крепкого мальчика, который был совсем даже «очень ничего», если бы, как говорила моя подружка Светка, его не портили уши. Но уши его мне даже нравились: они были настолько оттопырены от совершенно круглой большой головы, что светились на просвет каким-то нежным особенным светом. А когда он был чем-то недоволен, смущался или его кто-то ругал, краешки этих ушей зажигались багровым и казалось, что с них вот-вот сорвутся язычки пламени. Ни у кого не было таких ушей.

Мальчик меня, правда, упорно не замечал. Но мне этого и не требовалось. Я тихонько и сладко страдала, глядя, как на вечерних танцах он обнимает какую-нибудь девочку, перетаптываясь с ней в такт Малининского «Плесните колдовства в хрустальный мрак бокала…». О чем шла речь в этом романсе, я тоже еще представляла слабо, но сердце у меня от совокупной этой картинки – плывущих над вечерней поляной тягучих звуков и мальчика с оттопыренными, нежно розовеющими ушами, неловко прижимающего девочку к себе, – замирало вполне горестно и по-настоящему. И с некоторых пор я стала ощущать, что все эти «невысказанные» впечатления мне надо куда-то девать. Они просто распирали меня, будили меня ночами, заставляя подолгу стоять у окна палаты и смотреть зачем-то на занимающийся рассвет.

Шла уже вторая половина смены. Мои подружки давно ходили со своими кавалерами за ручку, вместе садились в столовой на обед, ссорились, мирились, ревновали и даже дрались. А я все по-прежнему как дура просыпалась на рассвете и томилась, не понимая, что мне делать с этой сладкой и одновременно жгучей тоской.

Более опытная в таких делах Светка считала, что я должна «проявить инициативу». Варианты предлагались следующие: от мстительного ночного налета на спящую палату соседнего отряда с классической зубной пастой в руках до приглашения на белый танец как-нибудь вечером. Но что-то подсказывало мне, что это совершенно не то, что мне нужно. А время неумолимо катилось к концу смены.

И тогда тихая девочка Надя, которая уже успела обменяться со своим избранником домашними адресами, предложила:

– А ты напиши ему стихи на память. И на последнем костре отдашь.

Стихи? А как они пишутся? Ну, я помнила, конечно, что-то из школьной программы про «белую березу под моим окном…» и даже то, как я рассказывала это с выражением перед всем классом семь раз подряд – каждый раз поднимая руку и выходя читать, когда учительница спрашивала, кто еще сегодня выучил это стихотворение, пока учительница не потеряла терпение, и не выгнала меня из класса, и не написала в дневнике, что очень хочет видеть мою Бабушку. Бабушка, конечно, пришла, как всегда, потом долго меня ругала, но главное было в том, что спор с соседкой по парте я тогда выиграла и та вынуждена была мне отдать свою любимую, проигранную в споре ручку, которую папа привез ей не откуда-нибудь, а прямо из Германии.