Заражение

Она без слов повиновалась.

Неизвестно, что с ней будет. Вирус может сопротивляться. Двойное экранирование — внутри кабинета МРТ стены покрывала золотистая пленка — клетка Фарадея, не пропускающая внутрь и не позволяющая излучать вовне постороннее излучение.

Он закрыл дверь на замок, усадил ее на кушетку.

Маша часто дышала, состояние ее было не ахти — в горле что-то хрипело, булькало, из носа текло, глаза слезились.

— Пей, — Андрей протянул ей таблетку в пол-ладони и пластиковый стакан воды.

В ее расширившихся глазах он прочитал ужас.

— Это?.. Пить? Что это, крысиная отрава?

Если к человеку возвращается чувство юмора, значит к нему возвращается жизнь. Андрей ухмыльнулся.

— Местное производство. Таблетки от простуды.

Она покосилась на него с недоверием.

— Я что, простудилась?

Потом обвела взглядом помещение.

— А где мы вообще? Скоро же первый укол, Андрей… что мы тут делаем… вдвоем? Я же… — она огляделась снова, потом заметила аппарат МРТ, стол для пациентов, огромное кольцо с магнитами. — Ведь я только что тут была. Почему мы снова… И… почему мы только вдвоем? Где доктор Пелихов?

Андрей пожал плечами.

— Все пошло немного не так, — сказал он, размышляя, как ей все объяснить, если она, конечно, придет в себя.

— Пей, — он кивнул на таблетку.

— Это обязательно?

— Посмотри на себя, нужно побыстрее встать на ноги.

— Иначе меня выгонят… — пробормотала она, взяла таблетку, закинула ее в рот и запила водой.

Андрей содрогнулся. Он хотел предложить ей хотя бы разломить таблетку, но не успел…

— Побочка неизвестна. Курс состоит всего из одной таблетки. Думаю, действие очень сильное. Тебе лучше прилечь, — сказал он, заглянув ей в глаза.

Экспериментальные препараты пугали его. Неизвестно, чего от них ожидать. Это хорошо, когда таблетки принимаются под присмотром врача, но он далеко не врач. Андрей вспомнил, что на стеллаже видел дефибриллятор, когда Маша начала заваливаться набок. Глаза ее закатились, изо рта пошла пена. По телу прокатилась волна судорог. Едва успев подхватить ее, он чуть не упал, зацепив ногой стул. Маша выгибалась как тростинка, ее трясло с такой силой, что у него от страха похолодело внутри.

С трудом удержав извивающееся тело, он уложил его на стол томографа, закрепив ремешками и прижав своей массой.

Маша часто дышала. Глаза под дрожащими веками метались из стороны в сторону — как будто ей снился дикий кошмар, от которого она не могла очнуться.

Пересохшие губы пытались что-то сказать. Андрей чувствовал, как подымается и опускается ее грудь — он держал, чтобы она не упала и не повредила себе что-нибудь.

— Нет… нет… пожалуйста… не делай этого, я умоляю тебя… прошу… ради бога… — вырвалось у нее. — Не бей его! Нет! Умоляю!!!

Андрей закрыл глаза.

Кошмар. У каждого свой кошмар, своя жуткая история, свой крест. Почему он здесь? Почему она здесь?

Сознание стушевалось, дымка в глазах сменилась темнотой. Он повернул голову. В бардовом кресле пустого кинотеатра, слева от него сидела Маша и смотрела на пустой широкоугольный экран.





Глава 30




Осень 2014 года

Базелевич закрыл кафедру на ключ, прислушался к торжественной тишине, окутавшей здание мединститута. Высокие сводчатые потолки бывшего родового замка графа Рылеева внушали ему благоговение — он любил задерживаться на кафедре допоздна, чтобы остаться в одиночестве и тишине некогда величественного здания. В девятнадцатом веке граф распорядился после его смерти отдать поместье и прилегающую территорию «на развитие медицинской науки». Тогда Огненск еще не разросся, и представлял собой, собственно, поместье и несколько домов поблизости, сгрудившихся возле полноводного ручья, изобилующего рыбой.

После смерти графа в замке устроили больницу, а в тридцатые годы здесь обосновался Медицинский институт, в советские времена имевший хорошую репутацию. После начала перестройки институт захирел и превратился в обычный провинциальный вуз, куда и сослали Базелевича отбывать срок.

Никогда и никому не говорил он, что именно привело к его отставке в Москве и даже внутреннему расследованию. К делу были подключены даже правоохранительные органы, потому что речь шла о фатальной ошибке, которую он допустил в расчетах запатентованного устройства для реанимации новорожденных в случае синдрома внезапной детской смертности. Эта страшная и непонятная болезнь, по неизвестным причинам уносящаяся жизни новорожденных, всегда занимала Базелевича, он много работал над ней в течение всей жизни и, кажется, приблизился к решению, запатентовав устройство, отлеживающее жизненные показатели в первый месяц и сигнализирующее о наступлении опасных значений.


Оказалось, что некоторые расчеты на волне эйфории он выполнял, будучи не совсем трезвым (хотя это и не удалось доказать), а некоторые важные параметры за него и вовсе рассчитывали студенты. Он принял работу сам у себя, рецензенты не глядя подписали проект (под давлением авторитета) и аппарат пошел в производство.

Ошибку обнаружил он сам, когда приличное количество устройств уже было отправлено в роддома. Он не понимал, как мог допустить ее — это была слишком глупая, слишком простая ошибка, которая, однако, полностью сводила эффект аппарата и, более того, могла стать причиной гибели младенцев.

Сначала он испугался, думал, что обойдется. Но от судьбы не уйдешь — после первой смерти, он рассказал комиссии Минздрава, что подделал результаты и замолчал найденную ошибку.

Приборы срочно отозвали. Проект прикрыли от греха подальше, а самого Базелевича отправили из Москвы, и это, по мнению научного и медицинского сообщества, было слишком легким наказанием. Его семья, супруга, сын и дочь, привыкшие жить на широкую ногу, отказались ехать в Огненск, оставшись в Москве. Через год жена подала на развод, дети перестали писать и звонить. Он остался один, всеми забыт.

Каждую ночь ему снилась проклятая формула и знак минус перед скобкой с расчетом параметров крови, который должен был быть плюсом. А еще ему снился мальчик. Кажется, его звали Матвей. Замотанный в кокон ребенок синеет у него на глазах и его черные огромные глаза смотрят прямо в душу. Каким-то образом ребенок освобождается от пеленок, Базелевич склоняется над ним, чтобы помочь, но ребенок хватает его за шею нечеловечески сильными руками и начинает душить. Из его широко открытого беззубого рта вырывается хриплый стон: «За что-о-о ты-ы-ы ме-няяяя уби-и-и-и-л?!»

Леденящий стон и Базелевич просыпается в холодном поту — сердце бьется неровными толчками, он знает, что рано или поздно, оно не выдержит. Он садится в мокрой кровати, сует ноги в тапки и идет на кухню. Там в шкафчике стоит бутылка коньяка. Наливает сто пятьдесят граммов и выпивает залпом.

Страх притупляется и он отважится посмотреть на свое отражение в кухонном окне. Перед ним сгорбился старый обрюзгший человек, он пытается разглядеть в черноте ночи малейший лучик надежды, услышать глас прощения, хоть одно слово… но вместо этого его окутывает страх.

Он любил медленно спускаться по ступенькам пустого института, когда никто не кричит, не гонится, не обгоняет, не спрашивает и не теребит экзаменами и переэкзаменовками. Но сегодня он спешил. Вечером, обдумав сказанное Викторией Ефимовой, он позвонил заведующему отделения реанимации Сапрыкину и договорился встретится в больнице.

Что-то тревожило его. Понятно, что слова Ефимовой от начала и до конца были вымыслом, бредом слишком чувствительной натуры, готовой видеть все что угодно, только не правду. Виной тому Юрий Михайлович считал и многочисленные телепередачи с пропагандой антинаучных взглядов, книги и даже музыку.

Ефимова, Ефимова, — думал он, сдавая ключ на вахте пожилой женщине, уважительно посмотревшей на него и пожелавшей доброго вечера. Ладно, Чернышев, с ним-то все понятно. Но Вика!

На улице метался снег. Он поморщился, поднял воротник, вдохнул холодный воздух, отчетливо отдающий гнилью и зашагал по направлению к больнице. Порывы ветра бросали в него снежным крошевом, идти по десятисантиметровому покрову было неудобно, скользко и опасно.

Через полчаса, основательно продрогший, он добрался до больницы. Ветер свистел и ухал, на полпути ему показалось, что он слышал женский крик и словно что-то треснуло, а потом и вовсе упало — где-то в районе старой церкви. Однако, в темноте и мельтешащей поземке что-то разобрать было невозможно.

Проходя мимо бара «Свобода», он хотел было завернуть туда, чтобы хлопнуть рюмку-другую Белого Аиста, Ахтамара или Арарата, но заметив за углом полицейскую машину с двумя стражами порядка, решил не испытывать судьбу. Кто его знает, что они тут делают, подумал он. Может быть, рейд по злачным местам, островкам свободы и братства… тогда велика вероятность попасть под горячую руку.

Он прошел мимо, натянув на лицо каменную маску — ему не слишком хотелось выступать, не дай бог, свидетелем или понятым, потратив на это время до самой ночи. Служивые трясли какого-то хлыща в плаще и смешной черной шляпе, как у Боярского. Невольно он ускорил шаг. Не хватало еще, — лучше дома выпить, подумал он, содрогаясь от ударов ветра.

Сапрыкин ждал его внизу, у проходной.

— Хотел уже звонить, где вы там потерялись, — сказал он, кивая на заснеженное пальто Базелевича. — Метет?

— Не то слово. Что-то не припомню такого в ноябре, — Базелевич стряхнул с себя снег, ударил ботинками об пол. Под ним тут же расплылась темная лужа. — У «Свободы» какой-то рейд полиции, вот же им заняться нечем…

— Да они все время там пасутся, — сказал Сапрыкин. — Хлебное место. Я, бывает, с работы туда заглядываю. Бармен — отличный парень. Стас, кажется, зовут.

Я тоже туда заглядываю, подумал Базелевич.

— Вы хотели что-то обсудить, что-то важное? — Сапрыкин глянул на часы. — Я мог бы к вам завтра в институт заскочить. Стоило по такой погоде…

— Савелий… Петрович, нужно кое-что у тебя уточнить. К тому же завтра выходной.

Почти все доктора города знали Базелевича и хотя вместе с ним докатилась и его сомнительная слава, в городе он, тем не менее, пользовался беспрекословным уважением. Все-таки, единственный институт в городе, а Базелевич — профессор и в приемной комиссии… словом, с ним никто не хотел ссориться. Да и несмотря на допущенный промах, он оставался крупным специалистом в своем деле и до сих пор к нему приезжали на консультации светила из самой Москвы.

— К вашим услугам, Юрий Михайлович. Идемте в кабинет, там будет удобнее.

Они поднялись на второй этаж, вошли в просторный кабинет. Базелевич повесил пальто на вешалку, потом сел в кресло у окна.

— Выпьете что-нибудь, — спросил Сапрыкин. — Есть хороший Хеннеси…

— Не откажусь, — Базелевич потер застывшие руки.

Завотделением наполнил рюмки, поставил поднос на стол и уселся напротив.

— За здоровье, — поднял он рюмку.

— За него.

Они опрокинули по рюмке.

— Вот это кайф, — восхитился Базелевич, и Сапрыкин улыбнулся. Ему, несомненно, было приятно лестное замечание.

— Слушай… — начал профессор. — Тут у тебя два моих студента пишут доклад… я просил посодействовать и…

Сапрыкин сделал удивленное лицо.

— Неужели кто-то…

— Да нет, все отлично приняли, рассказали-показали, спасибо, замечаний нет.

— Тогда…

— Эта девочка… она уже два года у тебя тут?

— Э-э… вы имеете ввиду Лосеву? Да, уже больше чем два.