Женщины Парижа

Подходя ко Дворцу, Солен опять думала о Джереми, о ребенке, которого у нее никогда не было. И о пинетках, которые она только что купила. Хороший, возможно, но абсолютно пустой поступок.



Это семнадцатый размер, — сказала ей вязальщица, — для новорожденных.





Глава 10




Секретарша в приемной, похоже, удивилась, увидев ее так рано. «Я сегодня решила прийти пораньше», — просто сказала Солен. Конечно, она не стала ничего говорить ни о Джереми, ни о ребенке, ни о своем глубоком огорчении, ни о том, что она почувствовала, глядя на них. Не стала говорить об отчаянии, о пропасти, разверзшейся у нее под ногами. И не стала говорить о только что купленных пинетках.



«Очень удачно, — ответила ей сотрудница, — вас как раз уже ждет клиентка». Солен замерла от удивления. Надо же, впервые кто-то здесь ее дожидался, у кого-то возникло желание с ней пообщаться! Тем лучше. Сегодня ей действительно необходимо принести кому-то пользу.



Секретарша указала ей на женщину, одиноко сидевшую в фойе. Солен сразу узнала мать девочки с конфетами. Ребенок отсутствовал, сейчас обитательница приюта была одна. В этот ранний час в фойе было пусто, любительницы чаепитий еще не пришли. Ни женщины с сумками, ни нервозной Синтии. Солен подошла поближе. «Мне сказали, что вы меня ждете», — осмелилась она первой произнести фразу. Женщина словно выплыла из раздумий. «Вроде вы пишете письма, мне хотелось бы написать письмо сыну, в мою деревню». Солен кивнула и села возле нее. Теперь она получше разглядела ее: женщина была очень похожа на свою дочку, те же мелкие косички, тот же пронзительный взгляд. И та же печаль в нем, та же оторванность, как у всех, кто переходит поле жизни в одиночку.

Уже привычными движениями Солен установила ноутбук и крошечный принтер, который она стала с недавних пор брать с собой — легкий и удобный. Она запустила макбук. Подготовившись, она стала ждать знака от своей клиентки, что можно начинать.

Однако та ничего не говорила. Казалось, будто она не знает, с чего начать. Она казалась слишком взволнованной и беспомощной. И Солен не знала, как ей помочь. Опыта у нее не было — ведь послание королеве Елизавете и жалоба в администрацию магазина были первыми пробами пера, писать сыну куда труднее, чем королеве Великобритании, подумала она. Для начала она решила поинтересоваться у женщины, как зовут сына.

Халиду, — ответила та.

Едва имя было произнесено, как взор женщины одновременно и вспыхнул, и подернулся грустью. В ее глазах было столько любви, столько тоски, ей так его не хватало! В них было столько всего: вынужденный отъезд, долгое путешествие, чтобы сюда добраться, все те, кого ей пришлось оставить там, в деревне. Но главным, конечно, был Халиду, ее ребенок, ее возлюбленный сынок. Тот, кого она не смогла взять с собой. Тот, кого она мысленно сжимала в объятиях бессонными ночами. Простит ли он ее когда-нибудь? Ах, как бы ей хотелось ему объяснить, почему она уехала. Почему взяла Сумейю, младшую сестренку, а не его. Ей хотелось объяснить, что делают с маленькими девочками у них, в Гвинее. Она отлично помнит день своего четырехлетия, когда ее отвели в отдельную хижину и женщины держали ее за ноги. Ей не забыть той пронзительной боли, разодравшей ее надвое, от которой она потеряла сознание, боли, возобновившейся потом в день свадьбы, повторявшейся при каждых родах, словно непрекращающееся наказание за что-то. Мерзостная традиция, передававшаяся из поколения в поколение. Настоящее преступление против женственности.



Она не хотела подобного для Сумейи.

Нет, только не это. Только не для Сумейи.



Но она знала, что это неизбежно. В Гвинее почти все женщины изуродованы таким образом. Однажды она слышала цифру по радио: девяносто шесть процентов женского населения. В школу она не ходила, но поняла, что означает эта цифра. Она означала, что через это прошли ее мать, сестры, соседки, кузины, подруги. Иными словами, все женщины ее квартала, все, кого она знала.



А значит, и Сумейе тоже придется.



Напрасно она умоляла мужа. Она знала, что решает не он, а его семья. Увы, слишком поздно, сказал он ей, день церемонии уже назначен. По традиции, это будет возложено на бабушку с отцовской стороны.

И тогда, чтобы спасти Сумейю, женщина решила бежать. Одна подруга рассказала ей, как нужно действовать. «Ты можешь взять только одного ребенка, — сказала она. — С двумя не получится». Тогда она выбрала. Это был самый страшный, самый душераздирающий выбор в ее жизни. Необходимый, неизбежный и жестокий. Выбор, который станет ее тайным укором до конца дней.



Во Дворец она прибыла год назад после нескольких месяцев мучительного путешествия. Сумейя была спасена.

Для нее, напротив, жизнь остановилась. От того, что ей довелось пережить, оправиться невозможно. Она отсекла один из своих членов, как в прямом, так и в переносном смысле. Сердце ее оказалось разрезанным надвое — одна часть осталась в Африке, другая — поселилась во Дворце.

Солен слушала ее не прерывая, потрясенная. Да и что можно было сказать после такого? Теперь она понимала, откуда в ее глазах эта неизбывная тоска, которую она несет в себе, как крест на Голгофу. Крест миллионов изуродованных женщин, которых калечили на протяжении веков согласно изуверской традиции предков, сохранившейся и в современном мире.

Многие из них теперь во Дворце, сумевшие спасти своих дочерей от этой участи. Они бежали сюда из Египта, Судана, Нигерии, Мали, Сомали, Эфиопии, где эта практика по-прежнему распространена. Солен подумала о девочке, пересекавшей фойе с конфетами, которая и не подозревала, от чего спасла ее мать. Мать разорвала этот адский круг, разбила одно из звеньев зловещей цепи. Она освободила не только Сумейю, но и всех будущих женщин ее рода. Последующие поколения никогда этого не испытают. На самом деле имя женщины было Бинта, но все звали ее Тата[20]. Этим именем здесь называли всех африканок, и, помимо прочего, было в нем что-то обнадеживающее, защищающее, материнское.



Тата подняла глаза на Солен. Она ждала. Несколько мгновений назад они еще не знали друг друга. Теперь же Солен обрела статус хранительницы ее прошлого. И она не знала, что ей делать с прошлым Бинты. Какие слова найти для Халиду? Какими словами можно это выразить? Как беспомощны и жалки все на свете слова перед лицом такого страдания. Эта женщина только что раскрыла перед ней свою жизнь, как раскрывают страшную тайну, тяжкий груз, кошмар. И теперь она с надеждой в глазах ждала слов, в которые Солен облечет ее историю.



Напишите, пожалуйста. Скажите сыну, что мне так жаль…



И в этот момент, точно в этот момент, Солен почувствовала: стена между ними внезапно обрушилась. Бурные эмоции завладели ей. Прямо напротив Бинты она разразилась рыданиями, вернее, даже захлебнулась в переполнявших ее рыданиях. Это были не просто потоки слез, а что-то несравненно большее. В этих слезах было все: Джереми, ребенок, которого у них с ним никогда не будет, пинетки, которые она неизвестно почему купила. В них были страдания Таты, оскверненной в четыре года, была маленькая девочка с конфетами, был Халиду, оставшийся в Гвинее. И не только это, но еще и горе, которое переполняло ее, которое она больше не могла нести в себе, не могла больше прятать от посторонних глаз. И пришел час излить его на мир, выплеснуть все без остатка, извергнуть из головы, из своего тела целиком.


Ох, как же ей стало стыдно, стыдно рыдать перед этой женщиной, пережившей настоящий ад. Перед женщиной, которая вдруг обняла ее и стала утешать, как это могла делать только мать. Поплачь, сказала ей Тата, ну давай, поплачь. Тебе полегчает. Тогда Солен окончательно перестала сдерживаться, отпустив на свободу всю свою тяжесть, душевную и сердечную. Она словно стала кем-то иным — сплошным потоком горя, излившимся на плечо Таты, стала маленькой девочкой в ее взрослых материнских объятиях, она стала Халиду, Сумейей, стала всеми несчастными детьми в одном лице.



Такое с ней случилось впервые. Никогда и не перед кем она не показывала истинных чувств. Когда ее бросил Джереми, она ни словечка не сказала. Лишь сделала недоверчивое лицо, зато потом тайно плакала долгими бессонными ночами.



Но не здесь. Не сегодня. В объятиях этой женщины Солен утратила всякую сдержанность. Словно каким-то образом ощутила, что именно Бинта могла ее поддержать, понять лучше, чем кто-либо другой. Они почти не были знакомы, но стали вдруг очень близки, близки в этот самый момент. Словно сестры, которым нет нужды в словах. Никаких слов, только объятия и разделенный миг выплеска чувств.



Тут подошли «чаевницы». Удивленные, они не сводили глаз с Солен. Что могло тут произойти? Жестом Бинта сделала им знак отойти, как волчица, оберегающая детеныша. Дайте ей прийти в себя.



Одна из них — женщина, которой возместили два евро, — сходила за чашкой чая, вторая принесла бумажные платочки. Постепенно Солен начала успокаиваться. Глаза у нее были красные, распухшие. Какова ирония, подумала она, адвокатша в слезах посреди приюта для женщин в трудной ситуации. А ведь это она должна оказывать им помощь…

Плевать на правила, плевать на то, как нелепо это выглядит. У Солен возникло ощущение, что она освободилась от неподъемного груза, который несла уже много лет, слишком тяжелой брони, которую наконец-то сбросила здесь, у ног Бинты, в этом большом фойе. Она сразу почувствовала себя легкой, как физически, так и морально.

Благодаря выпитому чаю и бумажным платкам она скоро пришла в себя. Все это время Бинта о чем-то советовалась с африканками, обступившими ее тесным кружком. Нельзя оставлять ее одну, сказала Бинта остальным. Какое-то время они еще совещались, а потом Бинта подошла к Солен и произнесла решительным тоном:

Пойдешь вместе с нами на зумбу.





Глава 11





Париж, 1925 г.


Бланш вздрогнула под вязаной жакеткой. Альбен прав: ноябрьская ночь пробирала до костей. Холод проникал через кожу сапожек и подлезал под шерстяное пальто. Пронзал все тело, как лезвие ножа. Она больше не чувствовала ни ног, ни отяжелевших, промерзших рук. Пальцы шевелились с трудом. Но шевелить ими было необходимо. Сегодня она принимает участие в шествии команды «Полуночного супа» — новой атаки на голод и холод, которую они с Альбеном недавно придумали. Бланш решила сама проследить, как будут распределяться первые порции супа.



«Добрый вечер, госпожа генерал», — поприветствовала ее женщина-офицер.

Генерал. Бланш никак не могла привыкнуть, что к ней так обращаются. Нет, толики тщеславия она не была лишена, но сам титул вызывал у нее чувство особой гордости, в этом она могла бы признаться. Это было самое высокое офицерское звание в Армии спасения на национальном уровне. И титул, и ответственность они разделяли вместе с Альбеном, впрочем, как и все остальное. В общем, те, кого прежде именовали неопределенным собирательным «Пейроны», точно они составляли некое единство, оказались на вершине офицерской иерархии, став во главе национальной Армии спасения.



Путь их был долог и отнюдь не усеян розами. В годы, последовавшие за их свадьбой, Армия салютистов знавала далеко не лучшие дни. Из-за нехватки средств она едва не распалась. Почти везде один за другим закрывались опорные пункты. Города Франции, а особенно деревни, всячески сопротивлялись движению, возглавляемому английским пастором. И в особенности Париж. Париж, который Бланш любила как никакой другой город. Париж, которого она почти не знала, но где каждый камень мостовой казался ей до боли родным. Из всех битв, которые ей пришлось выдержать на своем пути, битва за Париж была для нее самой выстраданной. Париж, в котором социальное неравенство цвело пышным цветом, где жизнь обездоленных отличалась особой жестокостью и несправедливостью. Битва за Париж станет главной целью ее жизни.



За это время Бланш родила шестерых детей. Верная своим принципам, она не прерывала работы в Армии спасения, продолжая делать сборы в провинциях, за рубежом, не считаясь ни с постоянным недосыпанием, ни со все ухудшавшимся здоровьем. Почти постоянно беременная, она нередко отлучалась с очередной конференции, чтобы родить, а потом, едва оправившись, тут же отправлялась на новую битву.



Что до Альбена, то он, ничуть не изменив своим обещаниям, оставался ее верным и преданным соратником. Он всегда готов был подменить Бланш возле детей, чтобы каждый из супругов мог с полной отдачей исполнять свои обязанности. С годами их союз стал только крепче и слаженнее, они были как два музыкальных инструмента, как два велосипедных колеса, совершающих синхронное движение.



В конечном счете их усилия окупились сполна. После многих лет неудач и отступлений Армия спасения познала период необычайного взлета. Под эгидой Пейронов наступила эпоха грандиозного строительства, осуществления самых смелых проектов. Бланш и Альбен основали Народный дворец в парижском квартале Гобеленов, это был общественный приют для мужчин, оставшихся без жилья, а также женский приют на улице Фонтен-о-Руа. Под руководством генералов Пейронов в провинциях появились новые странноприимные дома и дома общественного призрения: в Лионе, Ниме, Мюлузе, Гавре, Валансьене, Марселе, Лилле, Меце, Реймсе. Пейронам принадлежала идея создания таких проектов, как «Гардероб бедняков», позволявших распределять среди неимущих мебель и одежду, а также «Полуночный суп»: котлы громыхали по ночным парижским улицам, чтобы накормить горячей похлебкой самых обездоленных.

Этой ночью их собралось особенно много; все толпились возле огромного «норвежского котла», покрытого тряпками, что-то вроде примитивного термоса, поставленного на ручные носилки. Выстроившиеся в длинную очередь нищие ждали своего половника супа, который часто был их единственной едой за день. Офицеры Армии спасения тем временем распределяли одеяла и хлеб. Две сотни порций супа для двухсот желудков. Этого слишком мало, Бланш знала. Ведь от голода страдали тысячи. «У меня нет денег», — пробормотал бездомный, отодвигая протянутую миску. «Мы не продаем, мы даем суп даром», — отвечала Бланш, дуя на посиневшие пальцы.

По тротуару скользили редкие прохожие, спеша по домам. Они не останавливались. Бедность вызывала страх, пугала, им хотелось от нее поскорее отмахнуться. Близилась полночь. Скоро улицы вновь станут шумными и оживленными. Театры и кабаре выпустят из своих объятий публику, которая поспешит нырнуть в свои уютные гнездышки. При этой мысли сердце Бланш болезненно сжалось. Кто из них подумает об этих пяти тысячах бездомных, которые останутся на пустынных улицах, не имея ни крыши над головой, ни постели?

Бланш хорошо знала ночной Париж. Исходила его вдоль и поперек, уж конечно, вдали от площади Согласия и Елисейских Полей, она знала настоящий ночной Париж. Она поднималась по улицам Бьевр, де Труа-Порт, Фредерик-Сотон, пробиралась между кафе площади Мобер, где сидя спали десятки женщин и мужчин, уронив головы на сложенные руки. Да, вино и согревает, и позволяет расслабиться. Бланш пробивала себе путь среди однородной, неразличимой массы людей, и каждый раз это зрелище заставляло ее вздрагивать. Многие к этому привыкали — она так и не смогла. Затем она шла по мостам у собора Парижской Богоматери, переходила на правый берег с черными узкими переулками Центрального рынка. «Чрево Парижа» хранило в мрачных своих закоулках целый сонм несчастных, нашедших прибежище в холоде и грязи.



Она по-прежнему сохранила способность сострадать. Сопереживание чужому несчастью никуда не делось. Бланш была подобна резонатору, отзывавшемуся на страдание других. При контакте с ней оно становилось еще ощутимее, множилось в сотни раз. Трудно было этому «генералу» уснуть в своей постели, потому что она знала, что многие ей подобные спят на улице. И когда они мерзли, тело ее тоже сотрясалось от дрожи.

В особенности ее трогала судьба женщин. Все они были ее уличными сестрами, ее slum sisters[21], как их называли англичане. В каждой из них она узнавала себя. В каждой Бланш видела вариант ее самой, которую не пощадила жизнь. Разбитый горшок, который она так хотела бы склеить.