Жилье по обману

Люба, Таня и Миша дружили с детства. Точнее, Люба с Таней дружили, а Миша лет с пяти никак не мог определиться, на какой из двух подруг он женится, когда вырастет. Люба была пухленькой блондинкой с голубыми глазами, Таня — худенькой брюнеткой с черными, обе красавицы, как тут определишься? Миша все колебался. В первой четверти на уроке физкультуры он признался в любви Тане, а во второй — Любе, и выбрал для этого совсем неподходящие место и время: школьную столовую, между пюре с котлетой и компотом. Танька сидела с подругой рядом, Мишкино признание Любе услышала, страшно обиделась, и тогда они впервые поссорились. На следующий день, разумеется, помирились, но только девчонки. Мишку обе игнорировали аж до третьего класса.

Тогда вдруг выяснилось, что Мишка крутой: про его коллекцию марок написали в газете. Марки ни Любку, ни Таньку не интересовали, газет они не читали, но пренебрегать крутым Мишкой перестали — не отдавать же его Ленке Сидоровой из параллельного класса! Такой Мишка и самим пригодится.

Мишка старался и пригождался: в четвертом классе таскал портфель за Любкой, в пятом — за Танькой, в шестом все-таки влюбился в Ленку Сидорову, но к седьмому ее разлюбил. Трудно любить девочку, у которой все лицо в царапинах и волосы клоками выдраны — Танька с Любкой с соперницей не церемонились, бились за Мишку в кровь. У Любки на подбородке навсегда остался шрам от удара портфелем. У Сидоровой был хороший портфель — тяжелый, кожаный, с массивным металлическим замком…

К восьмому классу избалованный вниманием Мишка махнул рукой на самоопределение и ходил с двумя невестами сразу: левая рука на плече у Любки, правая — у Таньки. Танька, правда, была ниже подружки на целую голову, так что руки у их общего жениха Мишки располагались наперекос. В школе над ними посмеивались, но в лицо не дразнили. Помнили про Ленку Сидорову с ее проплешинами и царапинами…

Потом случилась драма. Танька решила после восьмого уйти в медучилище, Любка — в метеотехникум, Мишка же не хотел ни туда, ни туда, остался в школе. Видеться они стали редко, в обнимку уже не ходили. Танька с Любкой подозревали, что у Мишки в его десятом «Б» кто-то есть, но выяснять не стали — уже охладели к другу детства. Обе обзавелись персональными кавалерами, иногда ходили в кино или в парк погулять вчетвером и Мишкиной жизнью особо не интересовались.

— Вот и правильно, доча, — радовался Любкин папаня.

Мишка ему никогда особо не нравился. «Не той он хлопчик», — с сожалением говорил он. И еще: «Чернявый-мутнявый он, Любаня, какой с его тебе жених? Такие тока на своих женятся, да и нам, казакам, он такой-то пошто?»

Какой Мишка «такой», Любаня по малолетству не понимала и только позже уяснила, что папаня прозрачно намекал на Мишкину национальность. Он носил труднопроизносимую фамилию Фирштвельский: Мишка был польским евреем. «Да какая разница-то!» — думала Любаня по молодости, но со временем убедилась: папаня знал, что говорил. Не только он не жаловал Мишку — его родители тоже не привечали Любку и подобрели к ней, лишь когда она вышла замуж за другого. Видать, и вправду боялись, что сын их женится не на «своей». Но Мишка погулял-погулял, да и привел в дом тихую барышню Соню Дортмунд. И все было бы хорошо, да только тихоня Соня оказалась редкой змеюкой и стала законному мужу изменять, а он ее на этом приловил да и пристукнул сгоряча. И увезли Соню в гробу на кладбище, а Мишку в наручниках куда-то в Сибирь. Там он и сгинул без следа.

Подружки Любка с Танькой тоже горя хлебнули, но не так, как Мишка, а относительно в меру, по привычной для родного отечества бабской норме.

Танькин Виктор был инженером на заводе, горбатился там за копейки, потом ушел в частный бизнес, открыл свое предприятие по изготовлению пластиковых окон, начал хорошо зарабатывать, да, видно, с кем-то не поделился и его быстро прижали. Он обозлился, во всем на свете разочаровался, начал страшно пить — Танька и турнула его из своей жизни, чтобы не отравлял ее, пьянь безмозглая. А Любкин Андрей сам сбежал из семьи к другой бабе, помоложе и побогаче. В итоге подруги оказались примерно на равных: обе одинокие и никому не нужные тетки «под шестьдесят».

А Мишкиной маме тете Маре и вовсе уже было за восемьдесят, но она все скрипела и то и дело зазывала к себе то Любку, то Таньку пить чай с печеньем и разговорами. Печенье у нее было невкусное, разговоры унылые, но Любка с Танькой к старухе ходили — нечасто, конечно, пару раз в год…

— И вот пришла я к ней в позапрошлом году, как раз на майские, сирени букет принесла и пряники с кардамоном, — припомнила баба Люба. — Договаривались-то мы на первое, а я второго пришла, не смогла раньше. Пришла, значит, а у тети Мары уже другая гостья сидит. Старуха говорит: «Знакомься, Люба, это Ирина, моя помощница по хозяйству», а что она той Ирине уже квартиру в обмен на уход и присмотр отписала, и не обмолвилась даже. А ведь могла бы и мне свою хату оставить, небось уж я бы ее не хуже, чем та Ирина, обиходила! Уж у меня бы она на старости лет в приют не попала!

— Так эта Ирина выбросила старуху из дома? — уточнила Натка, невольно поежившись.

— Ну! Оформила жилье на себя, с месячишко еще за бабкой кое-как приглядывала, а потом — бах! И выставила. Хорошо еще, старуха в детстве в немецком концлагере была… Тьфу, что я говорю, нехорошо это, конечно, но ей до конца дней приличная пенсия положена, вот ее и взяли в приют, туда же неимущих не берут, кому нужны немощные нахлебники.

— И эта Ирина — та женщина, которая плакала в парке?

— Она самая! Я ее тогда, у тети Мары, крепко запомнила, хотя она вся такая неприметная, серая и противная, как столовский кисель, — баба Люба жестом изобразила что-то амебообразное, а потом бодрым щелчком сбила невидимую пылинку со своих ярких лосин. — Просто у нее волосы точь-в-точь такого цвета, какой мне всю жизнь хотелось! «Жемчужный блонд» называется. И видно, что свои, не крашеные, повезло же дуре, а она и не пользуется, ходит мымра мымрой…

— Где ходит? Как ее найти?

— А я почем знаю? — баба Люба пожала плечами. — Я ее с тех пор всего дважды видела — и оба раза в парке, когда она на лавке ревела. Ну, ревет и ревет, мое-то какое дело? Значит, наказал бог за грехи, воздал за все, не мне же ее судить.

— Но вы все-таки сказали ей, что она аферистка! — напомнила Натка.

Баба Люба покачала головой — «локон страсти» запрыгал:

— Дурочка ты, это я не ей, а тебе сказала! Потому что один раз она уже так ревела, и ее, я видела, женщина одна утешала. А потом я ту женщину в переходе метро со стаканчиком для подаяний видела, бомжует она, потому как квартиры лишилась… Так что я предупредить тебя пыталась, чтоб, значит, ты не связывалась с этой аферисткой. А ты что?

— А я связалась, — вздохнула Натка. — Люба, а эта бабушка, тетя Мара, она жива еще?

— Да кто же ее знает, я в приюте у ней не бывала, но про похороны не слышала…

— А что за приют, где он находится?

— Не знаю, — баба Люба просунула палец под парик и почесала висок. — Вроде, называется «Дом ветеранов», а где это? Честно, не в курсе. Танька должна знать, они же с бабкой столько лет соседками были… А давай еще по капучинке?



Надо, надо было попарить ноги с горчицей! Переключившись на Натку с ее гораздо более серьезной проблемой, я так и не позаботилась о своем здоровье — и вот результат: насморк, красные глаза, головная боль.

Бодрая, как птичка, Сашка, не дождавшись моего урочного выхода к завтраку, пришла будить маму-соню и с порога диагностировала:

— У-у-у, мать, да ты простудилась! Самое время заняться йоговской дыхательной гимнастикой. Давай быстро научу тебя сверхочистительному дыханию?

— Мне и так вздохнуть некогда, только йоговской гимнастики не хватает, — ворча, кряхтя и хрюкая, я вылезла из-под одеяла и побрела в ванную.

Пока умывалась, подумала, что Сашкино похвальное желание помочь хворой матушке нужно использовать. Йога подождет, сейчас мне интереснее поэксплуатировать Сашку как видного специалиста по интернет-серфингу. Современные подростки во Всемирную сеть не просто заходят, они там по большей части обитают, и навыки выживания в онлайне у дочки не чета моим. То, что я буду искать часами, она легко найдет за минуту, проверено.

— Ну, ты и расклеилась! Съешь-ка это немедленно! — Едва я вышла из ванной, Сашка протянула мне тарелку.

— Это что?

Я скривилась: от мощного запаха не спасал даже заложенный нос.

— Это «бешеный бутерброд», суперское зожное средство от простуды. Там лук, чеснок, петрушка, укроп, черный перец и соленое сало, все мелко нарезано и перемешано, ты ешь давай, я тебе еще один такой сделаю, возьмешь с собой, — Сашка убедилась, что я покорно жую зожную гадость, и захлопотала, готовя вторую. — Вот увидишь, уже к вечеру ты почувствуешь себя гораздо лучше!

— Или вообще перестану чувствовать хоть что-то, чеснок с луком все рецепторы насмерть убьют.

— Вместе с бациллами и микробами!

— И люди тоже побегут, — напророчила я. — От меня же будет такой запах…


— Не волнуйся, все предусмотрено, — энергичная дочь со стуком поставила передо мной курящуюся паром кружку. — Выпей это, и никакого запаха от тебя не будет.

— А тут что? — я боязливо заглянула внутрь.

По виду — та же самая гадость, которой я по Сашкиному настоянию превентивно истребляла морщины. То есть типичная болотная жижа, только еще более мерзкая, потому что горячая и булькает…

— Уверена, что хочешь это знать? — дочь подняла одну бровь. — Это такое китайское народное средство…

— Стоп! Точно не хочу.

Я китайскую кухню вообще не уважаю. Они там уток палками бьют, чтобы мясо мягче было, и яйца в землю закапывают, чтобы те протухли… Я запила зожный бутер китайской мутью и крепко-накрепко зажмурилась. Да-а-а… Народная, вернее, международная медицина — это что-то…

— Сашенька, а ты не могла бы мне еще немного помочь? — попросила я плаксивым голосом — даже стараться не пришлось, от китайского средства он как-то сам собой образовался.

— Что, лук составить по погоде?

— Не надо больше лука!

— Лук — в смысле наряд! А то одеваешься фиг знает как, и не в тренде, и болеешь потом…

— Нет, спасибо, с нарядным луком я сама разберусь, а ты найди мне в Интернете одного человека, ладно?

— А с Говоровым что? Не складывается? — Сашка нахмурилась. — Мать, учти, интернет-знакомства до добра не доводят, не баловалась бы ты этим…

— Это сугубо деловой интерес, мне чисто по работе надо, — я наконец открыла глаза, смахнула набежавшие слезы. — Фу-у-ух, ну и пробирает же это твое народное лекарство… Короче, нужно найти человека, которого называют Фокс.

— Малдер? — пошутила дочь.

Ага, «Секретные материалы» она тоже смотрела. Было время, дочь разделяла мои вкусы и охотно составляла компанию в те редкие вечера, когда у меня было время на то, чтобы зависнуть перед теликом. А теперь — все, ее посиделки у экрана только с подружками или с Фомой…

— Если бы! — я не позволила себе разнюниться. — Нет, просто Фокс, и я даже не знаю, что это — имя, фамилия или прозвище. Знаю только, что этот самый Фокс как-то связан со строительством новых элитных микрорайонов, в частности вон того дома, из-за которого мы сидим то без света, то без воды. — Я кивнула на окно.

— Это все из-за Фокса?! — Сашка грозно нахмурилась, и стало понятно, что упомянутому персонажу не сдобровать. — Ну, попадется он мне!

Дочь шлепнула передо мной тщательно завернутый в два пакета «бешеный бутерброд» номер два и унеслась к себе. Я услышала звук включаемого компьютера и крикнула:

— Ты только в школу не опоздай!

— Сама не опоздай!

— И то верно, — я встала из-за стола и пошла одеваться.

Целебные гадости, которыми попотчевала меня дочка, на удивление быстро подействовали: мне уже стало лучше.

Сашка тоже управилась очень быстро. Я как раз садилась в машину, когда она высунулась с балкона и покричала мне:

— Мам! Я нашла его!

Вопль был такой громкий и радостный, словно нашла она как минимум старинный клад, горшок с золотыми червонцами, например. Дворник Карим, сгребающий в палисаднике не червонцы, а листву, замер и обернулся на голос. Я укоризненно покачала головой и с намеком высунула в окошко кулак с зажатым в нем мобильником: мол, давай по телефону, что за дикая манера орать в голос. Телефон тут же пискнул раз-другой, и я поняла, что Сашка не сразу вылезла на балкон, а сначала пыталась использовать современные средства связи. Я позвонила ей и сказала:

— Пришли мне, что нашла, я посмотрю, когда доеду.

— Уже все у тебя в почте!

— Спасибо, дорогая.

— И чтоб железно съела бутер в обед!

— Съем.

— И по лужам больше не ходи!

— Не буду, — я почувствовала, что расплываюсь в улыбке.

Надо же, я и не заметила, как Сашка выросла, и вот уже она заботится обо мне, как прежде я о ней, малышке… Интересно, маленькой Сашке тоже казалось, что родительница ее избыточно опекает? Наверняка. Слово «сама» у нее было вторым после «мама».

Было очень интересно узнать, что Сашка выяснила про Фокса, но я спешила, поэтому решила, что проверю почту уже на работе.

По дороге, застревая на длинном красном у светофоров, я дважды позвонила Натке, но она не брала трубку — наверное, как раз сидела в полиции, писала заявление и не могла отвлекаться.

В свой кабинет я вошла с вопросом:

— Дим, привет, у нас маски есть?