Жизнь и другие смертельные номера

Его горячность и злость тут же сменились прохладной отстраненностью. Он вздохнул и откинулся на стенку беседки. У меня тоже произошел скачок температуры, сексуальное возбуждение перешло в приступ раздражения.

– Ты невозможная, – пробормотал он.

– Тебе повезло, больше тебе не придется иметь дела с моим невозможным нравом.

Официант подошел, чтобы забрать тарелки.

– Может быть, десерт? – спросил он. – Или еще выпить?

– Нет, – сказали мы с Шайлоу в один голос.





18




Значит, остаток каникул я проведу в одиночестве. Я честно пыталась наладить отношения с людьми и потерпела сокрушительное поражение. Отгородиться от всех потенциально раздражающих и/или опасных людей, размышляла я, – единственный способ уберечь остатки собственного достоинства и насладиться тем немногим временем, что мне осталось от поездки. Этот план был грубо нарушен бесконечными звонками Тома. (Да, я отключила звонок, но не могла заставить замолчать постоянное пиканье или затемнить экран, вспыхивающий посреди ночи. Том преследовал меня по телефону с настойчивостью, которой он никогда не проявлял в других аспектах нашего супружества, в том числе в старании не выходить за рамки семейного бюджета, а также в попытках починить то, что ломалось в квартире, и в супружеских отношениях, особенно не миссионерского типа.) Спустя семь звонков я поняла, что он не оставит меня в покое, пока я с ним не поговорю, так что вечером после обеда с Шайлоу я наконец подошла к телефону.

– Либби, почему ты меня избегаешь? – спросил Том.

– Черт возьми, сама не знаю, Том.

– Попроси у нее прощения, идиот. – Это прошипел где-то на заднем плане O’Рейли.

– С какой стати O’Рейли слушает наш разговор? – Это, ясное дело, я.

– Ли… – это Том.

– Слушай меня, ты, слюнтяй. Если у тебя хватило духу разорвать наш брак, то должно хватить и на то, чтобы расхлебывать последствия.

– Но я же говорил, я не хочу разрывать наш брак!

– Он любит тебя, Либби! – O’Рейли.

– Ты мой самый близкий друг. – Том.

– А я думал, это я твой самый близкий друг! – O’Рейли, похоже, в сильном подпитии. Вероятно, Тому пришлось снизить планку неприятия алкоголя, ведь O’Рейли приютил его.

– Нет, Том, ничего подобного. От близких друзей не бывает тайн. – Это я, стараясь следить за своими глазами, из которых потекло самым прискорбным образом.

– Мне так жаль, Либби. Я не хотел тебя обидеть.

– Он правда не хотел, Либби! – Выкрик O’Рейли издалека.

– Заткнись, Майкл. – Это Джесс.

– А мне плевать, жаль тебе или нет, Том. Сожаления не помогут. Пожалуйста, не звони мне, если только не сумеешь позаимствовать у Марти Макфлая[23] машину времени, чтобы вернуться в прошлое и ликвидировать наши отношения как таковые. А теперь пошел вон. – Это я. Отбой.

Я пошла прогуляться по пляжу, чтобы стряхнуть с себя впечатления от этого разговора. Ты выше этого, ты лучше этого, говорила я себе, но это только заставляло меня вспоминать, как Том увлекся мантрами, когда читал пачками книжки по самопомощи, пытаясь вырваться из рутины стажировок и найти настоящую работу. Задним числом мне пришло в голову, что позитивные заклинания Тома, скорее всего, мало относились к поиску работы.

Как долго он обманывал сам себя? Утром моего судного дня он разбудил меня поцелуем и сказал, что любит меня. (От одной мысли об этом я снова начала плакать. Подозревал ли он, что скоро скажет мне правду? Была ли его любовь на самом деле чувством вины, смешанным с привязанностью, которую начинаешь испытывать, прожив с человеком много лет?) Все это было невероятно запутано. В детстве Пол любил грузовики, пистолеты и футбол, все, что обычно нравится мальчишкам, но едва мы вступили в детсадовский возраст, как он с гордостью сообщил родителям, что хочет жениться на Майкле Джексоне. Наша семья была религиозной – церковь по воскресеньям, молитва перед едой, совместное заучивание длинных кусков из Библии, – но хотя все вокруг осуждали гомосексуальность, родители никогда не пытались убедить Пола, что он чувствует неправильно, так что он никогда не пытался скрыть, кто он такой. И сама идея позднего признания казалась мне историей из телесериалов.

Более того, хотя отец Тома был болтливым пьяницей, не скрывавшим своего отношения к всяческого рода сексуальным извращениям, Том, к счастью, игнорируя его, проявлял собственный характер – спокойное поведение, жизнь в большом городе, любовь к красивым вещам, отвращение к алкоголю, – и мне даже в голову не приходило, что Том будет чувствовать потребность скрывать такую важную часть своего «я».

Высказав ему все, что я думаю, по телефону, я как будто стала жалеть его. Нет, я определенно жалела его. Если бы только это случилось в то время, когда мы еще могли бы как-то спокойно вместе разрулить ситуацию – нет, я бы, конечно, не пыталась переделать его, я ведь знаю, что с большей вероятностью встретила бы свою мать верхом на единороге на Мичиган-авеню, чем смогла бы перепрограммировать сексуальность Тома, как будто это видеокамера. Но мне не хотелось его ненавидеть. Мне хотелось его утешать, как тогда, когда его папаша явился пьяным на его выпускной вечер в колледже, или когда его с треском выгнали с первой работы, после того как он промучился там три недели.

Поправка: мне хотелось захотеть утешать его.

А может быть, это желание – призрак прежней Либби, пытающейся обмануть меня, ведь в прошлом ей столько раз это удавалось.

Когда я возвращалась с прогулки, позвонил Радж.

– Ты не поверишь!

– А вдруг?

– Три предложения на твою квартиру.

Я улыбнулась: вселенная наконец смилостивилась.


– От кого?

– Две супружеские пары и мамаша-оди- ночка.

– Прекрасно. Остановимся на мамаше.

– А тебя не интересует, сколько они дают? Мамаша – меньше всех.

– Собирай документы.

– Хозяин – барин, – сказал он, но я понимала, что он недоволен.

– Я повышаю твои комиссионные до семи процентов.

Радж заворчал.

– Восемь.

– Договорились.

Вернувшись в пляжный домик, я увидела, что Милагрос приколола к моей двери записку: «Испанский, в шесть вечера?» Час коктейлей подходил так же, как любой другой, и, несмотря на свой обет одиночества, я все же хотела учить испанский. По крайней мере, Милагрос не станет читать мне лекций о болезни, в которой ничего не понимает.

В назначенное время я отправилась в патио Милагрос. У нее снова были гости – молодая женщина, на коленях у которой ерзала девчонка.

– Gracias, Милагрос, – сказала женщина и полезла в карман.

Милагрос отмахнулась, когда та попыталась всучить ей что-то вроде чека.

– De nada, de nada[24], – твердила она. Женщина обняла ее и ушла; девчонка тащилась следом.

– Я гадала Викки по руке, – объяснила Милагрос. Она похлопала по стулу, на котором только что сидела женщина с дочкой. – Садись-ка.

Я осторожно села.

– Теперь дай ладонь.

– А как же испанский?

– Все в свое время. Поглядим, – сказала она, взяв мою руку и разжав ладонь, которую я, сама того не осознавая, сжала в кулак. Минуту она вглядывалась в мою ладонь, после чего провела пальцем по длинной линии, проходившей ближе всего к большому пальцу.

– Esta es – «это»…

– Esta es, – повторила я.

– Отлично! – с одобрением сказала она. Esta es tu linea de la vida. Это твоя линия жизни, mija.

– Ну ладно, – неуверенно произнесла я.

– Vida, – повторила она. Попробуй произнести это.

– Ви-ида.

– Ай, – сказала она.

– Ай, – повторила я.

– Нет, – засмеялась она, – это я говорю сама себе. Я хотела сказать, что у тебя славная, четкая линия жизни. Как у меня, – добавила она, показывая руку, чтобы я увидела глубокую борозду, тянущуюся среди морщинок, из которых состояла карта ее ладони.

– Но это не может быть правдой, – сказала я, отнимая ладонь.

– Почему это? Не хочешь стать такой, как старуха Милли?

– Просто по состоянию здоровья, – пробормотала я.

– Что бы там ни было, твоя ладонь говорит, что ты с этим справишься.

– Вы просто говорите так, чтобы я не расстраивалась.

– Вовсе нет. – Милагрос покачала головой. Снова взяв мою руку, она ткнула указательным пальцем в середину линии. – Вот место, до которого сейчас дошла твоя жизнь. Видишь разрыв? Обычно кружок или пятнышко означает болезнь, но такой разрыв означает сердечную боль. У тебя разрыв большой, это плохо, гораздо хуже, чем то, что показывает твоя линия любви. – Она указала на извилистую горизонтальную линию вверху моей ладони: – Хотя по ней я вижу, что ты, как и я, в мужчинах не разбираешься.

Я заставила себя усмехнуться, хотя в этот момент думала о том, с каким ледяным видом Шайлоу вез меня домой прошлым вечером.

– Ну, не грусти из-за меня, mija. Видишь вот это? – сказала она, тыча в почти неразличимые морщинки под самым моим мизинцем. – Это niños. Детки. Счастливое будущее.

Мне не нравился оборот, который приняло гадание.